Баба Аня убрала в конверт второе письмо и взялась за следующее. Ходики мирно тикали в натопленной избе, отсчитывая минуты и часы. Старая раскидистая берёза под окном шумела и качалась от ветра, роняя последние жёлтые листья. Скоро уже начнутся первые заморозки, полетит снег, запорошит землю.
В сенцах стукнуло, зашуршало, затопало, скрипнули половицы – кто-то пожаловал в гости.
– Егоровна, дома ль?
– Дома, Никитишна, дома, проходи.
На пороге показалась махонькая, сухонькая старушка в цветастом платке и чёрной фуфайке. Повесив фуфайку на крючок у входа, она прошла в переднюю.
– Чаво делаешь?
– Да письма вон Митькины перечитывать взялась.
– Ну, и я послушаю, коли. Давно уж не читали.
– Садись, садись, Тоня, сейчас чайник поставлю.
– Да обожди с чайником, айда почитаем.
Баба Аня взяла из стопки поменьше следующий конверт и продолжила:
– Здравствуй, бабаня! Ну, вот уже и полгода я здесь. Прошёл учебку, и теперь отправят меня в другую часть служить. Куда, пока не знаю точно. Кормят хорошо, и вообще всё нормально, ты там не волнуйся за меня, а то давление поднимется, а фельдшера нашего не найти, как всегда, ты же знаешь. Я тут даже подрос, думал дальше уже некуда, и так под два метра был, а тут ещё на три сантиметра вырос, недавно измеряли нас в медсанчасти, вот что армия с людьми делает, бабаня! Ну, давай, до свидания, береги себя, целую и обнимаю!
– Уж до армии без меня дочитала? – спросила Тоня.
– Агась, – кивнула баба Аня.
– Ну, ладно, давай дальше читай.
Баба Аня взялась за следующее письмо. Стопка непрочитанных писем всё уменьшалась. Тикали часы и за окном опускались сумерки…
– Здравствуй, бабаня! Ну, как ты там? У меня всё отлично, ты за меня не переживай. Скоро уже я приеду, осталось всего ничего, три месяца и на дембель. Друзья у меня тут хорошие появились, бабаня. Вот вернусь, приглашу их к нам в деревню, в баньке попаримся, твои рассказы про войну послушаем. Ты давай там, держись, позиций не сдавай! Чтоб мне хвост пистолетом! Приеду, и сразу к тебе. Ну до свидания, бабаня, нет времени долго писать. Люблю, целую.
– Это последнее, – тихо сказала баба Аня.
– Последнее, – эхом повторила Тоня, помнившая наизусть все Митькины письма, которые они с подругой зачитали до дыр.
– И ведь ни в одном письме он мне так и не написал, что на Кавказ его отправили, – бессильно опустив вниз морщинистые, сухие руки, с зажатым в них исписанным тетрадным листком, как-то совсем по-детски жалобно сказала баба Аня, – И сын со снохой не проговорились, Митя им молчать велел, чтобы меня не беспокоить.
– Любил он тебя больше матери родной, Аня.
Баба Аня молча кивнула. Убрала листок в конверт и сложила письма ровненькой стопкой на столе.
– Теперь бы уж правнукам моим могло бы быть столько же, сколь и Мите тогда.
– Могло бы, Аня, да на всё воля Божья.
– Тонюшка, да как же так, а? – вскинула на подругу голубоватые выцветшие глаза баба Аня, – Я войну прошла, выжила, голод и холод вынесла. Победу встретила! Думала мир на земле теперь будет. А что же это, а? Выходит зря мы воевали, Тоня? Не уберегла я своего Митеньку. На что я живу, старая, какой от меня прок? А он, молодой и красивый…
– Не зря ты живёшь, Аня, – обняла подругу Тоня, – Может его молитвами ты и жива, он за тебя оттуда молится.
– Ордена мои всё любил в детстве перебирать, сядет, бывало, откроет коробочку, и такими ли глазёнками глядит, аж светится весь. Тоже, говорит, такой хочу, бабаня! Тоже хочу Героем быть. Вот и стал, как хотел. Да на кой они нужны ордена эти, Господи! Да лучше бы их никогда не было, войны не было!
