Вдруг вспомнилось - страница 19

– Ну как, – спросил отец, – понравилось?

– Ну, ничего, смотреть можно…

– Нет, как тебе цветное кино?

– ?

– Так картина была цветная?

– Не знаю, я не заметил.

– Хм… И что там еще было.

– Ну, была там одна модница. Вырядилась, голубые бусы надела…

– Ага! Так бусы были все-таки голубые?

– Да, – сказал я. И только тут до меня дошло, что такое цветное кино.

Вообще-то, это был далеко не первый советский цветной фильм. Еще в конце войны появился «Иван Никулин – русский матрос». Но если в США цветное кино, управляемое законами рынка, прочно утвердилось с конца тридцатых («Унесенные ветром» – это 1939 год), то в СССР, управляемом волей одного человека, оно еще было экзотикой даже в начале пятидесятых. А вскоре, что говорится, прорвало. Цветные фильмы пошли косяком. Режиссерам, операторам, художникам очень понравилось это новое средство художественного самовыражения. Развернулся Александр Птушко с его фантазиями на русские темы и пышным псевдорусским стилем: богатыри, красны девицы, кащеи и горынычи. «Илью Муромца» смотрел три раза, каждый раз – с тем же восторгом.

На карикатуре тех времен жеманная западная актриса заявляет: «Вначале появился звук – и мне пришлось научиться говорить, потом появился цвет – и мне пришлось научиться краснеть».

Металлургический завод

– А мы с папой пойдем медведя покупать! Плюшевого.

– Так у тебя же есть медведь! – удивляется тетя Маша. Мама иногда приглашает ее помочь в уборке. – Вот же он.

– Какой же это медведь? Это же обезьяна.

Солнечные зайчики играют на зеленой поверхности пруда – глазам больно. Деревянный тротуар ведет вдоль церкви к центру города. Массивная такая церковь с колокольней и луковицами куполов наверху. В ней, как и положено, склад. Здание казалось мне древним. Потом узнал, что ему в ту пору было сорок лет, в начале Первой Мировой войны закончили.

Тротуар – из трех широких досок. Волнистые линии деревянного узора с неровностями и углублениями от многолетнего хождения. После дождя, особенно по осени, в пустотах под досками скапливается жидкая грязь. Если как следует топнуть по доске, то грязь с чавканьем разлетается. Иногда и на пальто попадает. Бабушка потом ее соскабливает и ворчит.

Пьяненький нищий спит на лужайке прямо возле тротуара. Рядом с ним – пустая бутылка из-под «Московской». Говорят, она тогда около пяти рублей стоила, как четыре буханки хлеба.

Вдоль тротуара высажены деревья. Есть молодые, а есть такие старые, что не обхватишь. Даже папа не обхватит. Папа сказал, что дерево называется тополь. И начинает мурлыкать:

– Тополи, тополи, мы по лужам топали…

А вот щит с плакатом «Не играй на мостовой!»

– Пап, а что такое мостовая?

– Да вот же она! Мы по ней идем.

Смотрю на булыжники под ногами. Значит, у нас в городе есть мостовая. Вот это да! В слове этом – дыхание большого мира, огромных городов. Нечто книжное. «Постовой на мостовой» уже попадалось – в книжке ли, в журнале…

И вот уже мишка торчит из папиного кармана и улыбается.

А солнце – такое маленькое, но такое жаркое! Интересуюсь, как такое маленькое солнце может так сильно греть.

– Солнце большое. Солнце очень большое.

– Что, как вон тот дом?

– Что ты, гораздо больше!

– Что, как вот отсюда до той улицы, – говорю, задыхаясь от собственной наглости, в полной уверенности, что уж теперь-то отец перестанет добавлять размеры.

– Больше. Солнце гораздо больше всей земли.