Какая безграничная апатия и усталость охватывает меня! Все, все равно. Что это? Голос?
– Фейка, чего дурака валяешь? Работать надо.
Голос точно разрезает апатию и идет издали. Чувствую его как-то странно, точно в полусне. И, точно в полусне, чувствую, что медленно поднимаю голову и начинаю покачивать ею. И чужие, словно не свои слова:
– Хлеба, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба…
– Фейка, не валяй же дурака!
– Хлеба, хлеба, хлеба, только маленький кусочек хлеба…
Кто-то тронул рукою за плечо. Смутно вижу золотистые волосы заведывающей.
– Довольно. Работать же надо.
И как-то сознаю, что надо же работать. И где-то, еще глубже шевелится стыд, что не удержалась, но голова все качается. Глаза не отрываются от золотистых волос:
– Хлеба, хлеба, только маленький кусочек хлеба…
Она махнула рукой, а я осталась сидеть с открытыми глазами. Смотрю в одну точку.
– Хлеба, маленький кусочек хлеба…
Потом смутно видела, что Маруська уходила куда-то. Не знаю, когда она опять пришла, но перед мною вдруг кусок хлеба.
Слышу эти слова и хочу что-то вспомнить. Хочу, и не вспоминается. Бессмысленно гляжу на хлеб.
– Фея, ешь.
Откусила кусок хлеба и сразу поняла все. Как тысяча мух, ползет по щекам горячая краска стыда. Встрепенулась, как уколотая. Испуганно смотрю на Марусю, но хлеб крепко зажала в руке.
– Ешь, ешь, ничего, ешь.
И глаза у ней тоже испуганные, но ласковые. И все еще шепчет еле слышно:
– Ничего, ничего, ешь, ешь…
Чувствую, что по щекам текут слезы. Господи, Господи, до чего я дошла? Как нищая, прошу кусок хлеба!
А тут еще рассерженный голос Елены Ильинишны:
– Комедиантка!
Этот голос и явный укор в нем почему-то не возмущают. Но я мучительно вздрагиваю от строгого, возражающего заведывающей голоса Маруси:
– Так не притворяются.
Весь день не смела поднять головы, а домой шла с чувством, что в душе ничего не осталось.
Только – голод, голод и голод…
27 июня.
Хлебные перебои.
Нашей жалкой нормы не выдают четвертый день.
28 июня.
И сегодня папа хлеба не принес.
29 июня.
И сегодня нет. А папа свои полфунта получает.
30 июня.
Хлеба не выдают седьмой день. Каждый день похлебка, похлебка и то, что украдем от папы. Он регулярно получает свои бронированные полфунта, а мы? а мы?..
Сегодня едва дотащилась со службы от трамвайной остановки и сразу легла на кровать. Внутри огромная, серая пустота. Но где-то глубоко в этой пустоте теплится смутная надежда, что сегодня-то, сегодня он принесет за все дни.
Звонок.
Встаю, шатаясь. Неужели не принес? Неужели не принес? И вдруг цепенею от страшного, пронзительного голоса мамы, полного невыразимой голодной муки:
– Опять не принес. Что за анафемская у вас лавка! Скоро с голоду все подохнем!
И глухо слышен папин голос, злой, раздраженный, мучительный:
– Что ты кричишь? Разве я виноват? Я сам голодный. Только на полфунте сижу…
И сразу в страшном голосе мамы безграничная мука и отчаяние сменяются звериной злобой.
– У тебя хоть полфунта есть! Полфунта, полфунта, полфунта, а у нас и того нет!
Я слышу, как она с злобной отчетливостью бросает по слогам это «полфунта». Меня вдруг тоже захлестывает слепая, не рассуждающая злоба. Появляюсь неожиданно в дверях и бешено кричу в жалкое, растерянное лицо папы:
– Полфунта, полфунта, полфунта!.. Вам хорошо говорить! Лишних полфунта есть! Мы седьмой день ничего, ничего, ничего…
Я словно хочу выместить на нем всю накопившуюся голодную злобу. Слова так и сочатся жестокостью. Чувствую, какой страшной ненавистью горят глаза. А мама вдруг подхватывает еще с большим безумием:
