Семен Лукич рухнул на коленки и зарыдал.
Слезы его проливались такой болью и скорбью, что Васька, отгоняя сновидение, был готов зареветь сам. Мучительный, ломающий душу стыд пробирался выше, заполнял кипятком желудок, ледяным ветром сковывал сердце и без остановки спешил дальше, к самой макушке. Что-то сломалось в Ваське и гнало прочь уверенность и непомерную гордость. Постоянная его безнаказанность вдруг оказалась страшным проклятьем, что ослепила разум и даровала мнимую свободу. Он скривился при мысли, как огорчится старый музейщик. Ведь выставка стала для того всем, Семен Лукич горел идеей, лично проверял каждую складку платья, чистоту кружев и блеск сапог. А теперь стало на одну Екатерину меньше. Да еще и кто постарался? Он – Василий, человек, для которого директор стал почти отцом. Ведь будучи сиротой, когда совсем юнцом он метался без работы, именно Семен Лукич оставил его в музее, показал, как можно держать в руках молоток и гвозди. Рассказал, что такое труд и лично выдал первые деньги. Пусть к культуре и искусству приучить так и не удалось, а со временем Васька совсем расслабился, но неизменным оставалось одно – преданность. Которую он сам растоптал и вымазал желтой краской. Еще и скрыл, утащив голову музейного экспоната.
Васька затрясся, привычным движением кинул Екатерину в мешок и поплелся сдаваться. Горечь внутри заставляла идти быстрее, но стыд и страх за содеянное грызли душу. Из-за чего секунда промедления превращалась в спасительный круг, оттягивая момент горького признания.
– Нет, я должен рассказать, – топнул ногой Васька и толкнул тяжелую музейную дверь.
Васька ожидал, что стены музея сотрясал гнев Семена Лукича и причитания Людмилы Ипполитовны. Он представлял себе, как набрасываются друг на друга шали с криками: «Не уследила», что все в пух и прах ссорятся, обвиняя в пропаже головы. Но внутри разливалась небывалая тишина. Окна занавесили, шторы едва пропускали свет, и в залах блуждал мягкий полумрак.
Васька остановился, прислушался. Не заметив ни звука, он двинулся к кабинету директора. Что-то мрачное скрывалось по углам, скрытое от глаз, но преследующее по пятам. Васька чувствовал затылком, как это что-то подгоняет его вперед, дышит холодом в спину, но перед самой дверью он остановился.
До ушей донеслись голоса. Тихо, полушепотом люди бросались обрывками фраз, вздыхали и снова падали в тишину. Тревога тронула Васькино сердце, кольнула грудь, и бессонная ночь тут же забылась. Взмахом пронеслось неясное предчувствие, и Васька наконец вошел.
У стола сидела Людмила. В заплаканной женщине без грамма краски и в домашней одежде, он не узнал строгую заведующую и кинулся к ней. Но та накрыла ладонью лицо и бесшумно залилась слезами. Рабочие с голыми макушками сжимали кепки и прятали покрасневшие глаза. Только тихо-тихо охала Антонина, художник и гример по совместительству. С каждым вздохом пружинки ее седых кудрей кивали в знак согласия и также смиренно возвращались на место. Она глянула на Ваську и, только успев охнуть: «Горе то какое!», до того дошло – Семена Лукича нигде нет.
Он дернул плечо Людмилы, застыв в немом вопросе, но она, не открывая глаз, одними губами произнесла:
– Позвонил мне на рассвете. Я приехала, – и тут же замолчала.
Васька растерялся:
– И? – но, не дождавшись ответа, воскликнул, – дальше-то что?
– Что дальше? – встрепенулась Людмила, но снова обмякла и тихо произнесла, – не успела я. Когда со мной говорил, уже задыхаться стал, нервничал, волосы на себе рвал. Умолял срочно быть тут, я сорвалась, приехала, конечно, а он… Лежал посреди зала. Ох, Семен Лукич, – прошептала она и закрыла глаза. Но, собравшись, продолжила, – голова Екатерины пропала. А он, как чувствовал, перед открытием хотел лично проверить. Увидел, что только тело осталось, его удар и хватил. Пока ехала, кого смогла, обзвонила.
