«Я не думал, что слова – живу в больнице – подали Вам мысль о болезни, – писал он домой. – Я живу в больнице, но не болен, или, чтобы точнее отвечать на Ваши вопросы – болен инспекторством над больницею; пользуюсь спокойствием уединения и забавами сада. Часто вижу высокопреосвященнейшаго, который иногда для того только выезжает из Вифании, чтобы пройти здешним монастырём и посетить больных».
О настоящей причине своего переселения Василий написать не решился.
За годы обучения курс не слишком переменился, лишь высоченный Никита остался на второй год в философском классе. Маленький Акакий немного подрос и постоянно теребил вьющиеся волосинки на верхней губе и подбородке. Шалости сами собою прекратились, хота характер главного заводилы Михаила не изменился. От него частенько попахивало вином, на переменах он рассказывал о своих похождениях и описывал достоинства посадских вдовиц.
Нечистое всегда тянется к чистому, стремясь оправдаться им, утвердиться на нём. Так и рыжий Михаил нередко заговаривал с Дроздовым, пытался втянуть в кружок своих слушателей. Василию же был неприятен один только насмешливый тон забавника, и он не отвечал, проходил мимо. А вечерами думал: быть может, это в нём гордость – мать всех пороков – говорит? Быть может, надо смириться и попробовать передать смирение самому рыжему? Из-за ничтожного предмета переживал всерьёз, терзался, не решаясь ни с кем посоветоваться, ведь сущий пустяк, какой-то рыжий задира и троечник… Но в глазах Михаила он видел человеческий интерес к себе, и его самого необъяснимо занимал этот яркий характер.
На философском диспуте Дроздову выпало выступать оппонентом Михаила. Василий чётко и с исчерпывающей полнотою показал слабые места в речи и даже вызвал смех, намекнув на ошибки в латинском языке некоторых ораторов.
…Но – nomina sunt odiosa!
Владыка Платон и архимандрит Евграф переглянулись с улыбкой, а Василий поймал на себе яростный взгляд рыжего недруга. Тому, видно, после экзамена растолковали, что точный смысл приведённой Дроздовым пословицы значил не только «не будем называть имён», но буквально – «имена ненавистны».
Вечером того дня, после вечерней молитвы, когда все разошлись по кельям, к Дроздову заглянул маленький Акакий.
– Выйди! – таинственно сказал он.
– Что такое? – удивился Василий.
– Иди, иди! – неопределённо ответил Акакий. – Там… зовут.
Сердце ёкнуло, предчувствуя недоброе, но – а вдруг владыка требует? Посреди ночи?! А вдруг!.. И с бьющимся сердцем поспешно натянул штаны, накинул сюртучок и вышел в тёмный коридор.
Но едва он ступил за порог, как кто-то набросил на голову грязное, вонючее одеяло и несколько крепких кулаков ударили по груди, по спине, по голове… Василий оцепенел и лишь шатался под ударами.
– Прорцы, Василие, – услышал он совсем рядом знакомый насмешливый голос, – кто тя ударяяй?.. Не ведаешь? Так запомни: multi muita sciunt, nemo – omnia!
Его повалили на пол, кто-то ещё больно ударил в бок носком сапога, и вдруг они исчезли. Василий приподнялся, с ненавистью отбросил одеяло и посидел, переводя дух. «Многие много знают, никто не знает всего», – стучало в голове… Но он-то знал прекрасно этот голос!
Ночь Дроздов провёл без сна, а наутро, выбрав момент, когда никого не было рядом, подошёл к Михаилу и, поклонившись поясным поклоном, громко сказал:
– Прости меня, брат, за искушение, в кое ввёл тебя. Прости!
