Я думала о тех двоих – Митьке и Кате; о том, где они сейчас; о том, чья рука, человеческая ли или тёмная, увела их с земли, привычно зовущемся домом. Взгляд Ратибора стоял в памяти чётко, как иней на морозном окне: от него несло усталостью, надеждой, но и холодом, а главное – ожиданием той беды, которую одна ведьма не могла ни наколдовать, ни отвести сама.
В ту ночь не пришли ко мне ни с угрозами, ни за советом. Село накрылось тяжёлой колыбельной тишиной. Я уснула под глухие шорохи, зная – завтра придётся смотреть в глаза и обвинителям, и тем, кто ещё вчера благодарил за спасённую жизнь.
И снился мне сон: из болот выползал багровый туман, уносивший детские голоса прочь за край поля – туда, где шевелились иные, голодные тени, столь древние, что забыли даже имена тех, кого терзают. А я одна стояла в том тумане, шепча старинные слова, которыми уже не защитить ни себя, ни село.
Я нашла эти следы на рассвете, когда деревня ещё не проснулась и болото спало его тяжёлым, вязким сном, будто чёрная собака, чутко вслушиваясь в каждый вздох предрассветного ветра. Верхние пласты тумана ещё не поднялись, а тростник дышал терпким холодом. Я вгляделась – вытоптанная земля у стоячей воды, толстые, не похожие на человеческие, отпечатки, ведущие к кромке леса.
У самого края, где исчезают тропы, а молчание становится неуловимым, я заметила клочок ткани – оборванный, алый как засохшая кровь. Шестьдесят шагов рядом, между притонувшими пнями, темнели ещё следы: маленькие и беспокойные, один – явно человеческий. Второй – странно вытянутый, словно спутанный в цепи. Я замерла, почувствовав горечь в горле – пустой страх, окаменевший внутри.
* * *
Князь Ратибор прибыл на рассвете, будто зло и власть в одном лице могут обитать в движении, не выходя за пределы тени. Его конь ступал беззвучно, словно и тварь под ним не доверяла этой земле. Сам Ратибор – воронье перо на плаще и стальные глаза. Его крик разорвал покой деревни:
– Ведьма! Где ты?
Меня нашли быстро. Я ждала, закутавшись в холщовую накидку, чтобы не видеть огня и тяжёлого, нависшего над крышами подозрения.
Когда мы встретились – лицом к лицу – между нами ходил ветер ещё не высохшего болота. Он кивнул, пряча усмешку:
– Покажи мне путь.
Я внимательно посмотрела на него. На этот раз в его взгляде было то ли ожидание, то ли пренебрежение. Он говорил нарочито медленно, как будто ждал, что я споткнусь.
– Не всем дано ходить лесными дорогами, князь, – заметила я. – Чернолесье берёт не по чести, а по праву.
– И всё же ты пойдёшь первой. – Его речь, как вода, что течёт по камню, совсем не оставляя следа.
Мы шли: он – с хмурым упрямством, я – шаг за шагом, вспоминая мамины слова. За нами – двое стражей и староста с головой, низко опущенной в воротник овчины.
Лес встречал тем трудным молчанием, что бывает у пустой избы после похорон. Ветки цеплялись за руки, сырая небыль липла к лицу. Тропа, размытая и переменчивая, сворачивала то влево, то исчезала вовсе.
Князь всё время говорил вполголоса:
– Скажи, правда ли, что твоя мать ведала язык духов?
– Кто знает язык духов, не спрашивает, верно ли это, – отвечала я, чувствуя, как больно сжимаеся прошлое за ребрами, как кинжал.
– У нас в усадьбе про тебя многие знают, да мало кто видел. Избегаешь княжиский род?
Что-то мрачное блеснуло в его улыбке.
Я молчала. Он продолжил, склонившись:
