Забрела на неведомый пустырь, где бродили собаки, охраняя свои норы. Я увидела маленьких кутят, одного забрала. Ох, и несладко бы мне пришлось, если бы собака-мать оказалась рядом! Дома за побег меня наказали: я целый вечер простояла в самом дальнем углу, но щенок был оставлен. С этим Бобиком мы уже не боялись ни цыган, ни соседних мальчишек, ни чужих собак. А в садик меня водили по-прежнему.
Цыгане поселились неподалеку, в недостроенном доме с забитыми окнами. Чей это был дом, никто не знал, цыганенок Колька, который ходил к нам попрошайничать, говорил, что табор поживет здесь только зиму и уйдет. Табор был маленький, но настоящий, а с Колькой мы водились: он умел громко петь, а еще рассказывал мне и брату всякие страшные истории. Вместо одной зимы цыгане прожили на нашем конце слободки целых три года.
Овраг позади недостроенного дома всегда был полон грунтовой воды, которая зимой замерзла и превращалась в каток. Я каталась на «снегурках», а Колька – на прутяной корзине. Бывало, разгонится, летит ко мне – руки в стороны – и кричит:
– Таня, я тебя люблю!
Это было самое первое в моей жизни объяснение в любви. Потом мне купили «дутые» коньки, и я отдала «снегурки» своему другу-цыганенку. В ответ получила старинную серебряную монету с дырочкой, но вскоре она безвозвратно пропала – как и многое в моей стремительной жизни.
Сколько себя помню, для матери я была сущим переживанием. Однажды проглотила пуговицу. Мама обмазывала дом и вдруг увидела, как я кружусь рядом с завалинкой, размахиваю руками, хватаю ртом воздух, словно кричу, а крика нет.
– Что, что? – мать кинулась ко мне, к завалинке, где лежали ровными горками пуговицы – мои игрушки. Сразу же поняла все и, схватив меня, как была босая, в глине, побежала в поликлинику, а это – километрах в двух от нашего дома, рядом с детсадом.
Врачиха сказала, больно вынимая из горла пуговицу:
– Хорошо, хоть не монета.
Меня кололи, промывали, поили чем-то на диво вкусным, и все это время я напряженно размышляла над сказанным, наконец поняла и закричала, брызгаясь лекарством:
– Пуговица с дырочками!
Мама страшно рассердилась, даже заплакала и обещала наказать. Но по дороге домой, наверное, об этом забыла. А дома ждали подарки: отец привез из Москвы черные осенние ботинки, кружевную комбинацию, шерстяное синее платье и коричневый портфель, ведь назавтра был мой день рождения: мне исполнялось семь лет, наступала школьная пора.
Школа № 56 находилась далеко, в том самом поселке с лучезарным названием Отрада, где мы когда-то снимали комнату. Долгое время казалось, что именно про эту Отраду взрослые поют в застольях: «Живет моя отрада в высоком терему…» Терем в Отраде был выше некуда: старинный Свято-Никитский православный храм. Имя церкви я, конечно, позже узнала. А тогда – церковь да церковь.
В первосентябрьский день, вернувшись из школы, я с ходу сбросила у порога сандалии и как была – в школьном платье и белом, в оборочках, праздничном фартуке – повалилась на диван со словами:
– Ах, как я устала!
(Совсем как мама…)
Краем глаза я следила за братом: он молча, с уважительным интересом смотрел на меня. Довольная этим почтительным вниманием, я сказала:
– Вот отдохну, буду варить…
И действительно, наварила самой любимой еды – картошки в мундире, благо керогазом пользоваться уже умела.
По пути в школу мне нравилось на бегу стучать в ставни и калитки, вызывать девчонок: Валю Шупикову, Юлю Аристову, Розу Файзулину, Ларису Киктеву, Свету Задорожневу, Ларису Кузьминскую. Наш классный староста Славик Волошин присоединялся к нам самым последним, и такой вот шумливой ватагой мы влетали в школьный двор с огромными деревьями (они живы по сей день), с турниками и спортивными бревнами во дворе, с футбольным, никогда не пустующим полем: здесь и мне довелось в воротах постоять, повратарить.
