Я знала, он не пойдет меня искать, такие как Сабиров, если вычеркивают из жизни, то раз и навсегда. Может, поэтому я бежала не в тайгу, а вернулась сюда, жить поблизости.
Идиотка.
Я все-таки встаю, иду на кухню, чтобы выпить еще несколько таблеток обезболивающего. Мне очень хочется провалиться в сон, чтобы закрыть глаза, а потом распахнуть их, когда все уже кончится, и Лея окажется рядом со мной.
Но я на это не имею просто права. Не сейчас, когда она там одна, без меня. Так легко сдаться, проиграть, опустить руки и отдаться на волю судьбы, когда ты одинок и тебе не за кого бороться.
Все меняется, когда ты становишься мамой. Своя жизнь становится чуть менее ценной, чем жизнь того, кому ты ее подарила.
Я умываюсь прямо на кухне, пью воду из-под крана жадными глотками. Она сырая, холодная и вкусная, а я все никак не могу напиться. Не знаю, чем занять время до вечера, чтобы не свихнуться от собственных мыслей.
Ползу в гостиную, на диван, включаю телевизор, чтобы избавиться от тишины, по привычке щелкаю пультом, чтобы отыскать канал с мультиками. Это всегда так — я не смотрю его для собственного удовольствия, если включаю, то чтобы посидеть немного, пока Лея смотрит «Смешариков» или «Спокойной ночи, малыши», а я могу, наконец, сесть с ней рядом, обнять и не выдумывать игр.
От звука детских песен становится совсем тошно, они там в телевизоре прыгают, веселятся, для них, нарисованных и бездушных ничего не изменится, если даже не станет нас всех вместе.
Черт, далеко с такими мыслями не уехать, я переключаю, нахожу какой-то идиотский боевик и смотрю еще полчаса в телевизор, даже не запоминая, что вижу перед собой.
Когда вернется Арслан? Они звонят ему, что-то говорят, дают послушать голос дочери. Только он не мама, ему поставь любую запись и скажи, что это Лея — и Сабиров поверит.
Просто потому, что ни разу не видел свою девочку.
Я отличу ее крик среди тысячи других. Даже в роддоме, на второй или третий раз, среди симфонии пищащих комков, туго упакованных в пеленку, ты начинаешь различать свой.
Я помню, какой родилась Лея. С темными длинными волосами, почти до плеч, очень маленькая — три килограмма, сорок семь сантиметров. Я боялась ее распутать из пеленки, потому что знала, что обратно завернуть так ловко, как это делали акушерки, не смогу.
А она — сама распуталась, пока я целый час держала ее, не выпуская из рук, возле груди, Лея сначала просунула один кулачок, а потом второй, обсасывая их с такой жадностью, что вскоре там появился маленький синячок. А я смотрела на нее, забывая дышать. До рождения дочки чужие младенцы казались всегда, мягко говоря, не симпатичными, а на свою смотришь и не можешь поверить, что она такая красивая, идеальная, разве что светящегося нимба вокруг не хватает.
Я заглядывала тогда под пеленку — памперс, который казался просто огромным, тонкие ножки, пальчики на ногах такие крохотные, как бусинки. Как на них ногти стричь, не представляя? Я в ладошку ее просунула аккуратно свой мизинец, и Лея сжала крепко, с силой, которую просто не ожидаешь увидеть у такого хрупкого создания, которому всего несколько дней отроду.
— Папа, наверное, восточных кровей? — с улыбкой спросила медсестра, забирая у меня развернутую дочку, — вон кудри вьются какие.
— Татарин, — кивнула я, хотя не хотела ничего об Арслане говорить, хоть кому-то. Но там, в роддоме, это казалось безопасно. Сколько на свете татар? Не один Сабиров ведь. Это сейчас любой вопрос, любое совпадение подозрительно.
