С тех пор стало семейной традицией: каждого ребёнка после обмывания, заворачивать в моё льняное полотно. Я согревал малыша, шепча ему: «Живи… Пусть стучит твоё сердечко, наполняются силой и растут твои ручки и ножки».
В ту пору много детей рождалось у крестьян, но не все они вырастали, многие умирали в младенчестве, поэтому я и старался дать им силу, у меня это получалось. Десять детей выросли в семье и стали взрослыми, и в этом есть моя заслуга. Вместе с мамой и бабушкой я участвовал в купании, врачевании ребятишек.
Полежу за образами, а как понесут меня мыть, да сушить в баню – знаю, сейчас ещё один горластый на свет появится. Я даже по весу научился определять, в кого пошёл ребёнок: если лёгонький да маленький, значит в хозяйку мою, хлопотунью-воробышка, а если басистый да большой, то в хозяина-кузнеца.
Дети росли, помогали родителям с хозяйством. Прошло два года с рождения последней малышки в тысяча девятьсот пятнадцатом году, и началась какая то смута в деревне, все суетятся, спорят.
– Мамаша, велели снять иконы в доме, уберите их хотя бы из переднего угла!
Вот тебе и на, сколько лет я верой и правдой служил, в почётном углу висел, а теперь и меня вместе с иконами убрать в сундук?
– Руки прочь от меня, не трогать! – кричу я, но люди остались глухи к моим воплям.
Повесили меня рядом с умывальником, на крутом коровьем роге. Я сначала возмущался, был твёрдым, грубым.
– Я почётное полотенце, нечего тянуть ко мне свои руки! Тряпок, что ли, вам мало для вытирания?
Хозяйка вылечила мою гордыню рубелем. Как промял мне бока этот холодный утюг пару раз, так я сразу всё понял, размяк, особенно когда вспомнил, что это все мои воробьишки маленькие, я их в жизнь принимал, мои хозяева дорогие.
Стал я обиходным полотенцем, свергли меня с престола, но я не в обиде. Помню я прикосновение шёлковых щёчек детишек после умывания, помню, как вытирал влажные носики и лечил содранные коленки.
Помню твёрдые мозоли на горячих мужских ладонях, все в трещинах и морщинах, куда въедалась земля и копоть из кузницы. Помню рубцы от ожогов горячим металлом у хозяина – без этого кузнецу не прожить – и тогда я врачевал, напрягая всю свою льняную прохладу, успокаивал жар, охлаждал раны.
Всем я был нужен. Чуть только кто утащит меня от умывальника, сразу слышны голоса: «Где полотенце? Давайте его сюда!» Десять детей в семье, за всеми разве уследишь? Нужен глаз да глаз.
Шли годы, моих хозяев не стало, их младшая дочь забрала меня к себе в дом, положила в сундук, в память о родителях.
Времена шли трудные, голодные, тканей было мало, пришлось мне снова потрудиться, но я люблю служить людям, в этом моё предназначение.
Прошли тяжёлые дни, стали появляться в доме новые, мягкие, сначала вафельные, а потом и махровые мои собратья. Меня отдали хозяину, а он человек мастеровой, вытер руки с неотмытой смазкой, и въелось в меня масляное пятно. Взрослая внучка, считай моя правнучка, замочила меня в порошке. Ох, и жёг он мне бока, я ёжился, скрипел, пыхтел, но пятно так и прилипло ко мне.
– Надо отбелить его, – услышал я чей-то совет.
– Нет! – закричал я. – Не хочу химии, отбелите меня в снегу, на морозе!
Но никто меня не услышал. Пришлось вытерпеть ещё одну пытку.
– Всё, больше стирать его не буду, – услышал я с облегчением. Ну, думаю, прошли мои мучения, но не тут-то было, главные испытания были впереди.
