Конечно, пытливый взгляд сразу же определит новодел. Но, во-первых, бегающие глазки Николая Петровича смотрят вовсе не пытливо, а затравленно-безумно, и во-вторых, если и найдет на него прозрение, то можно будет сказать, что, дескать, он, Степан, уже успел сотворить несколько обрядов, благодаря которым колодец и не сожрал посетителей. От обрядов же остались некоторые реквизиты, которые дражайший Николай Петрович должен аккуратненько собрать и разместить в своем жилище, дабы в нем поселились достаток, мир и благоденствие. Вот только с камнями поломается горемычный, придется в рюкзак их грузить да на себе переть…
Степан удалился от деревни на порядочное расстояние. Редкий лесок уже давно сменился зарослями да буреломами. Продравшись сквозь какие-то кусты, он вдруг вышел на большую поляну. Огляделся. Почти идеальный круг, в диаметре метров триста, не меньше. Посередине возвышается некое подобие идола – столб с кровожадной оскаленной мордой наверху. Вокруг, по четырем сторонам – здоровенные валуны, не чета тем, что Степан притащил для жертвенника. Стоунхендж, да и только!
«Должно быть, местные развлекаются, – подумал он, – в язычников играют. Только вот книжки не те читали, потому и идол какой-то странный.
Или, еще проще, какой-нибудь бай из райцентра решил заняться туристическим бизнесом и налепил колорита, бери – не хочу. Вот только не потрудился заглянуть в специальную литературу».
За спиной хрустнула ветка. Степан от неожиданности вздрогнул и обернулся.
Перед ним стояла хорошенькая девушка лет двадцати. В наглухо застегнутом спортивном костюме. Из-под куртки, натянутой поверх толстого свитера, виднеются ножны. Черные волосы коротко острижены.
– Ты бы не шастал здесь, пожалеешь, – сказала она тихо.
– Чего это?!
– А того, места дурные… Уматывать тебе надо, пока ребра не пересчитали…
Степан задумчиво посмотрел на девчонку:
– Так, говоришь, ребра пересчитают… Звать-то тебя как?
– Светка, – хмуро ответила та.
* * *
Степану на мгновенье показалась, что заросли, окружающие поляну, вдруг сами собой расступились. Вооруженные нехитрым крестьянским инструментом: серпами, да вилами, да топорами, – на поляну медленно вышли мужики и бабы. Столпились вокруг столба. Опустились на колени и забормотали что-то невнятное. С совершенно стеклянными глазами! Почитай, все население деревеньки.
Гул постепенно разрастался, усиливался, и вот наконец поляна взорвалась разноголосым матерным фонтаном. Странная молитва поминала и «крест», и «семь гробов», и пресловутую «богову душу». Коленца выделывались такие, что Степан невольно заслушался. Смысл улавливался вполне определенный: собрание осуждало некого человека, который каким-то хитрым, враз и не поймешь, способом убил своего отца и жил с матерью, как с законной женой. Причем жил во всех нюансах и подробностях.
«Старику Фрейду, – подумал Степан, – надо было заняться исследованием языческих культов да аграрной магии, а он все – Эдип да Эдип… Впрочем, прав был матерый психоаналитище – назови он комплекс не греческим благолепным именем, а русским многосложным, оканчивающимся на „…мать» да переведи оное название на язык, понятный соотечественникам, быть бы ему битым камнями на какой-нибудь благопристойной венской площади…»
Внезапно общество затихло. С колен поднялся мужик. Пролаял что-то в небо и запустил туда же увесистый колун. Колун не задержался во облацех – грохнулся, едва не зашибив владельца. Общество вновь разразилось вычурной тирадой.
