– Пойду сообщу Ракели, что я тебя нашел. Потом вернусь и останусь с тобой, пока тебя не выпишут, – сказал он другу, но не получил никакого ответа.
Дома его ждала жена – она этой ночью тоже не ложилась и не отходила от приемника: по радио сообщали, что беспорядки устроили евреи. Прихлебывая крепчайший кофе с бренди, Петер поведал ей правду. Помывшись и надев чистую рубашку, он отправился в дом Адлеров. По дороге Штайнер видел, как наводящие страх коричневые рубашки надзирают за женщинами, которые, стоя на коленях, оттирают пятна краски и крови с мостовой, а кучки зевак глазеют и насмехаются. Он узнал госпожу Розенберг, постоянную клиентку его аптеки. Петер едва стерпел, чтобы не вмешаться, но нужно было срочно поговорить с Ракель, и он проскользнул мимо, стараясь не привлекать к себе внимания.
Окна в подъезде были разбиты, на стенах намалеваны свастики, но надписи уже счищали, и рабочие делали замеры, чтобы заменить стекла. Поднимаясь по лестнице, Штайнер заметил, что дверь в квартиру напротив Адлеров выбита и болтается на одной петле; заглянув туда, он понял, что и соседи тоже не избежали погрома. В двадцатой квартире на третьем этаже его встретил Теобальд Фолькер, свежевыбритый, с мокрыми волосами, облаченный в мундир с полным комплектом медалей.
– Я должен поговорить с госпожой Адлер, – сказал Штайнер.
– Боюсь, это невозможно, – отвечал полковник: о том, где находится Ракель, он не собирался рассказывать никому, и меньше всего человеку, который прошлой ночью потрясал нацистским флагом.
– Вы знаете, где она? – настаивал Штайнер.
– Этого я не могу вам сказать.
– Послушайте, сударь… то есть полковник, вы можете мне доверять. Мы знакомы с Рудольфом Адлером двадцать лет, я лучший друг семьи, Самуил мне как сын. Я должен поговорить с Ракель. Ее муж тяжело ранен, он в больнице.
– Я ей передам, но не знаю, что можно сделать в таких обстоятельствах, – стоял на своем ветеран.
– Скажите ей, чтобы она готовилась эмигрировать как можно скорее. Как только мы сможем забрать Рудольфа из больницы, они должны уехать из страны. Многие евреи уже уехали. Рудольф планировал сделать то же самое. После того, что произошло ночью, никто из них не будет здесь в безопасности. Они должны уехать, от этого зависит будущее Самуила. Вы понимаете?
– Понимаю.
– Вы должны убедить ее, полковник. Ракель очень привязана к своему отцу, к дому, но мы подошли к такой черте, когда это вопрос жизни и смерти. Я не преувеличиваю, поверьте.
– Мне вы можете не рассказывать, господин Штайнер.
– А еще скажите ей, что они не потеряют ни квартиру, ни врачебный кабинет. Ракель не знает, но недвижимость переписана на мое имя, ее не могут конфисковать.
* * *
Штайнер вернулся в больницу. При свете дня масштабы разорения стали видны воочию. Улицы были покрыты мусором, осколками стекла и обломками мебели, еще теплились угли костров, в стенах магазинов и домов зияли огромные бреши. Агенты службы безопасности прочесывали дом за домом и складывали в машины документы и архивы, вынесенные из контор и синагог, – сами здания подлежали сожжению. Вышел приказ депортировать мужчин-евреев. Длинные ряды арестованных двигались к грузовикам, на которых их должны были доставить в концентрационный лагерь, а родные с тротуаров махали руками, проливая слезы. Горожане большей частью сидели по домам, но были и такие, кто из расовой ненависти или чтобы подольститься к нацистам встречал колонны задержанных плевками и оскорблениями.
