– Михеич! – воззвал Субботин. – Ты дома?
– Почти уехал, – раздался голос за стенкой.
– Зайди на ужин. Будем снова пить хорошую водку. Ма-аленькими глоточками. И не забудь взять пиво с таранью. Таранька, я твой бессменный арестант…
– Я в курсе, узник совести. А разве ещё не вечер? Не тянет на смену…
– С утра в поместье молча разносили с клубникой брют, икру и пироги. Есть у тебя икра? Бери, заходишь без стука.
– Икры полно, трехлитровая банка. Правда, кабачковая. И я пока что чуточку занят.
– Строчишь военные мемуары? Броня крепка, да башня вся помята?
– Лампу чиню, абажур желаю сменить, – отозвался Михеев.
– С сирени на бордо? Гляди, с ориентацией аккуратней. Пассажирки будут очень разочарованы.
– С ориентацией как раз проблемы. Никак не пойму, куда подевался чёртов кончик у скотча! Не резать же на живую.
– Всё просто: у скотча нет кончика. Девочку тебе подсунули. Вместо мальчика.
– А поменять не удастся? Я брал в хозмаге на площади.
– Нет. Пластическая хирургия вам в помощь. Больно и дорого.
Не удержавшись, Михеев заухал, как филин. Общий Кот в коридоре принюхался – нет, алкоголем из-под двери не тянет – и отправился дальше, пожав плечами. Субботин, разнежась, потянул на себя ручку холодильника: сияя голыми плечиками, на дверце мёрзла сияющая поллитровка с сорокаградусной карельской слезой. Хороша, чертовка! Отменный алкоголь, пусть даже некстати он в эту пору, ласкал вдохновение: ты выбрана, ты почата, а значит, будешь выпита… м-м, какая-то псевдо-есенинщина.
Пускай ты выпита другим… а это уж, фиг вам! Допета песня, прощай, мой табор – пустую тару бросаем за борт. Покончив с яйцами и гренками, Вилька от удовольствия заколдобился, подобно пресловутому старику Ромуальдычу: день не закончен, но до конца пока не испорчен! Чего бы изволить? Прилечь, покейфовать – а что ещё нужно на сытый желудок? Процесс пищеварения уважаешь? Исполать тебе в кровать!
Пойдём-ка лучше на кухню, покурим. В комнате Вилька куревом не сорил. И без того здесь неуютно. Коммуналки, как известно, могут быть только двух типов: плохие либо очень плохие. Здешняя была до ремонта скверной, держалась на природном гуманизме соседей. В огромной квартире неизменно пахло мочой, войной с тараканами и вчерашним супом, пролитым на плиту. Меблировка субботинской комнаты площадью в двадцать пять разудалых квадратов обставлена была в стиле военного коммунизма:
– красивый камин в углу, рабочий, но не работавший, два разномастных стула, давно не модный стол-книжка, плоский телевизор, висевший на стенке с облупленными обоями, плюс исцарапанный котом книжный шкаф из карельской берёзы, вызывавший в памяти, по странной аналогии, трагические судьбы русской интеллигенции;
– прикроватная тумбочка, поверхность которой завалена сточенными карандашами, пустыми шариковыми ручками, механическим будильником, звонившим часто некстати, сгоревшим калькулятором, старыми кроссвордами, разрозненными записями и парочкой растрёпанных детективов в мягких обложках;
– мягчайшая софа, пусть и без спинок, и старое кожаное кресло коньячного цвета, липовый «чиппендейл», брошенное хозяевами и ставшее лёгкой добычей риэлтора. За неимением средств Субботин ценил лишь роскошь человеческого общения. Так легче жить без жажды наживы. За стенкой, которая ближе к кухне и туалету, распевалась и расхрюкивалась Милица, подавая в лицах трагическую беседу Хосе и цыганки Кармен, а заодно и сообщая, каково сегодня на улице.
