Если к нам приезжала Августа, а было это не чаще двух раз в год, на мой и сына дни рождения, Моямарусечка впадала в сильнейшее беспокойство, очевидно, полагая, что старая хозяйка явилась по ее душу.
Но Августины визиты к нам становились реже и реже, а потом и вовсе прекратились, потому что Августа начала болеть. У нее сдавали почки, ноги опухали, ходить ей было все труднее. Лекарства помогали плохо.
Августа отгораживалась и от меня, и от остального мира все больше. Словно тайна, которую она несла в себе, была несовместима с жизнью, имела природу, отличную от человеческой.
Исключение составляла моих лет провинциального вида бабенка из соседнего подъезда, Августа звала ее за глаза Муськой. Она бегала по просьбе Августы в магазин и в аптеку, иногда выводила ее во двор, погулять.
Я думаю, это приятельство возникло не только потому, что Августе действительно была нужна помощь, но и потому, что ей нужна была помощь постороннего, не имеющего ничего общего с ней человека. Сближения, вот чего она не хотела категорически.
Раз в месяц-полтора я навещала Августу.
Я садилась в трамвай и ехала до метро. Трамвай, поскрипывая, медленно двигался по разбитым рельсам. Люди входили, с поклажей, с детьми, ехали и выходили. Снизу вверх я смотрела на стены домов, стоящих по обеим сторонам дороги, и все больше проникалась чувством: мой путь лежит не снаружи, а внутри некоего пространства.
Однажды сын спросил, известно ли мне, что значит «проходить сквозь стены». Я ответила, что, наверное, это «что-то героическое», что-то о преодолении непреодолимого. Или же иллюзион, на манер копперфильдовского. Вот недавно по телевизору показывали, как он сквозь Китайскую стену проходит.
– Нетушки, – сказал сын.
Оказывается, на уроке истории им рассказывали про средневековые крепости, где внутри толстенных стен были проделаны тайные ходы. Они опоясывали всю крепость сверху донизу, как серпантин, и спускались в подземелья. И даже если враг занимал крепость, жители могли внутри этих стен продержаться до лучших времен.
Может быть, что-то подобное им и рассказывали. А может, у него по наследству просто «расходилось воображение». В любом случае, метафора показалась мне обнадеживающей. У меня было время подумать об этом за время длинной дороги – сначала в трамвае, потом в метро.
Августин дом никогда не был конечным пунктом моего путешествия. За те почти тридцать с лишним лет, что я приезжала к Августе, он стал казаться мне перевалочным пунктом. Соседи умирали или съезжали, появлялись новые, начинали узнавать меня, здороваться при встрече. Дети, которые вчера еще ходили в детский сад, сегодня вдруг заканчивали школу. Ощущение временной ловушки преследовало меня здесь…
Как-то, уже незадолго до смерти, Августа попросила повозить ее по городу, сказала: «Хочу кое-что проверить».
Я «арендовала» подругу с машиной, и мы поехали кататься. Сначала в Гавань, «подышать заливом», потом через Большой проспект Васильевского острова («Мои Елисейские поля», – выражение Августы) в центр города, оттуда уже – на Обводный канал, к «тому дому».
Стоящий в глубине двора, наш старый трехэтажный дом показался мне маленьким, почти игрушечным. Балкон, с которого мой прадед пел куплеты Мефистофеля, был застеклен, и упражняться в вокале теперь можно было сколько угодно, без всякой надежды или боязни быть услышанным.
Возвращались мы по набережным. Когда ехали мимо Сенатской площади, Августа махнула рукой в сторону Медного всадника:
