Вихорево гнездо - страница 32

.

Глава 8. Дети в темном лесу

Ваши темные души, в Аду проводящие дни, вышли сегодня наружу, обнялись, узнались и за стол провели. Черноплодной рябины вино разливалось рекой, и неспешной беседы журчал их покой.

Утро пахнет корицей и пылью. Накрахмаленными простынями, что хрустят корочкой свежего хлеба. Хлебом утро тоже пахнет. И никакой тебе гнили болотной иль бражки кислой. Людвиг потирает лицо, колется о щетину. Сколько он проспал? Сон его был так крепок, что не пробудили молодца ни склоки за кость сорочьи шумные, ни мыши в мешках с крупой шуршащие, ни прокравшаяся в чердачное оконце красавица-куница. Облизал зверек хитрую мордочку от крови – охота удалась.

Проснулся Людвиг на самом рассвете. Несколько часов лежал он бездумно, утопая в тишине гудящей, упиваясь теплом и уютом. Тщился упомнить случившееся. Но мысли, что бабочки, слабенько стучались внутри пустой головы. Фейри. Охотник. Ночь. Болото. Погоня. Тьма. Просто образы и картинки, которые в сей час лишены всяк смысла.

Выбрался Людвиг из-под одеяла, отметив мимоходом на себе рубаху чистую. Вещи его – стираные и заштопанные – были заботливо развешены на бельевой веревке, что под балками потолочными тянулась. Пополам с одеждой рядом же висели вязанки и веники их трав всяческих. Принюхался молодец и громко чихнул.

– Будь здоров! – пожелал МакНулли сам себе, нос утирая.

На крышке сундука резного отыскалась и сумка Людвига. Все в ней было на месте, окромя дневника. Прикусил парень губу. Не уж утоп? Пригорюнился МакНулли от потере сей пуще, нежели когда палец его безымянный сгинул в зубастой пасти пикси. Ох, зря он попутал урхина62 с ежом! Навряд ли палец сызнова отрастет, а записи молодец помнил назубок, а все равно худо. Худо плоды труда терять. Для Людвига то оказалось горче утраты плоти.

Оделся МакНулли наскоро и пошел пристанище новое изучать. За оконцем лес шумел, где-то бойко журчала вода, «дышали» стены, как шершавые бока кита: вдох-выдох. Не водили киты родства с народцем скрытым, а все одно, восторгался Людвиг сими созданиями величавыми. Когда молодец был мал, отец порой брал его с братьями в море. Стоило в воде заприметить огромные бока и спины, омываемые синью холодной, как Людвиг на радостях едва из килта не выскакивал! А уж чуть взмоет в небо фонтан брызг – держи бойких сорванцов, чтоб те не сиганули за борт! Чудо-рыба! Чудо-кит! Молвил люд ученный, дескать, киты и не рыбы вовсе. Дышат они воздухом, а детей своих кормят молоком! Округлялись очи МакНулли. А точно-точно киты не в родстве с фейри? Троюродные родственники со стороны матери, скажем? Нет? Надо же! Поди сыщи эдакую диву-дивную!

Не успел Людвиг спуститься благополучно, как заплелись у него ноги. Проскочил молодец пару ступеней и с силой об стену хряснулся. Эх, ну здравствуй, синяк новый.

– Ауч!

– Утро злое, дорогуша.

Встрепенулся МакНулли. На скамье за столом широким, прямо с ногами босыми да чумазыми, сидела девица из народца скрытого. Висок на ладонь опирала да за человеком непутевым доглядывала. Взор у той девицы – птицы хищной: мрачный и настороженный.

Не поспев опомниться, Людвиг растерянно вопросил:

– А разве не доброе?

Несколько секунд сверлила баггейн МакНулли бельмами своими чудны́ми бесцветными, ни дать ни взять, стекло морское – холодное и мутное. После фыркнула и отвернулась:

– Не в твоем случае.

Улыбнулся Людвиг натужно и бочком к столу подошел. Снедало его поровну любопытство с волнением. Много баек в мире про баггейна ходит. Равно тех изображали как распоследними злыднями, так и славными малыми, коим ни что человеческое не чуждо. Молодец помышлял здраво – истина где-то посредине. Сам МакНулли баггейна повстречал вперой. И ныне, при свете дня, мог хорошенько рассмотреть новую знакомую.