Девочки подрастали – привыкали к коммунальному бараку… к разговорам-сплетням, тревожным и тихим… к ругани женщин… к общей кухне, где нередко перепадало и что-нибудь вкусненькое…
В сентябре пришла пора в школу.
Школы, как и детского садика, Маля боялась и потому всё из папиной руки рвалась. Оказалось, зря – училась легко и хорошо. В конце года отличникам вручали похвальные грамоты, но Мале похвальную грамоту не дали – оказалось, причиной тому был папа, которого когда уводили «шинели».
Это был второй урок несправедливости.
Третьим уроком, самым длинным и беспощадным, была война.
В августе 1941-го эвакуировали военкомат. Отца призвали не сразу, а по списку в обычной школьной тетради, которую заполнял военком. Мама с Лилей и только что родившейся девочкой лежали в постели – провожать папу, кроме Мали, было некому. Прощались, будто навсегда… В трамвае домой исходила Маля в слезах – от жалости. Ту солёную горечь в глазах и во рту ощущала всю жизнь: прошлась эта горечь по ней печальной рулеткой…
Начинался голод. Люди взламывали магазины и растаскивали то немногое, что в них оставалось. Всё закрывалось. Школы тоже. Хлебный паёк выдавался только семьям шахтёров. Когда мама с новорожденной уходила за хлебом, Маля с Лилей оставались одни. Однажды, когда мама ушла, явились милиционеры и приказали покинуть барак: с минуту на минуту должны были взорвать оцепленную шахту. Жильцы спешно покидали опасную зону— Маля с Лилей тоже. Навстречу им бежали орущие и в голос рыдающие женщины – без хлеба, и среди них мама.
– Ты что, Маля, без одеяльца? – кричала она, будто важнее всего было одеяльце, а не то, что нашла дочерей живыми и невредимыми. – Малышке ночью будет холодно, замёрзнет!
Ни слова не говоря, Маля бросилась назад, к бараку. Милиционер пытался её задержать. Она увернулась, и он вбежал в комнату уже вместе с нею, но помог унести одеяльце и тёплые вещи. Метров сто отбежали и – бабахнуло.
Темнота полыхала взрывами. Прижавшись друг к другу на траве под клёнами, слушали они, подрёмывая, устрашающую музыку ночи. Горловка вымирала. К уцелевшим стенам с пустотами вместо окон никто, кроме Маргариты с детьми, не вернулся. Плохо знавшая русский, она не читала газет и не слушала радио – ждала, когда всё уляжется.
Знакомые растворились. Крепчали холода. Вместе с ними крепчала и ненависть к немцам. Маргариту спасало, что её принимали за татарку. Однажды она встретила местного еврея, и он посоветовал:
– Сгинешь здесь с детями. Уходить тебе надо. Недалёко есть станция «Фенольная». Кохда-то рядом с нею была бохата немецка колония «Нью-Йорк». Може, от того богатства шо и осталось – сходи…
И Маргарита решилась… Собрала узелки и с тремя детьми отправилась в путь – не знала, что неприятель во всю разгуливал уже по русской земле. Линию фронта перешли, будто и не было войны. Сели в тени отдохнуть, и вдруг – два военных.
– Пух! Пух! Куда идёшь?
Только и сумела понять, что не немцы они, – не знала, что в «голове» немецкой армии шли итальянцы и румыны. В штабе Маргариту выслушали, дали ей мешок с продуктами и послали к коменданту бывшей колонии «Нью-Йорк». В бараке за колючей оградой ей с детьми выделили двухъярусную кровать. Внизу с грудничком размещалась Маргарита, наверху – Амалия с Лилей.
Кормили в столовой – два раза на дню. Всё б ничего, да Маргарита угодила в больницу. Без мамы 9-летняя Маля подхватила малярию. От холода тряслась она наверху, а 6-летняя Лиля, калачиком ножки, раскачивалась внизу. Сидит, бывало, турчанкой, и, как маятник, туда-сюда… Собачкой выла – сестру и себя жалела. Чужие тёти поили их, кормили и укрывали – любили, значит. И она их любила, в кишках от любви аж ныло… Маргариту выписали через месяц, и вскоре Маля с Ли-лей начали оживать.
