Зрители расходились, оживленно обсуждая спектакль и игру артистов, а также эпизод с клистирчиком, некоторые считали его случайной ошибкой, которые нередки на премьерах, другие же утверждали, что это оригинальная придумка режиссера, несущая смысловую нагрузку. Худосочная девица во всем узком и черном толковала в этой связи своему изысканно одетому бритоголовому спутнику что-то про эстетику модернизма, на что он, то ли возражая ей, то ли продолжая ее мысль, восхищался смелостью режиссера, решившегося на внесение в ткань шекспировского текста элементов фарса, что заставляет переосмыслить всю знаменитую трагедию. О том, что происходило за кулисами, никто так и не узнал.
Участники спектакля и гости спустилась в буфет – после премьеры по традиции полагался банкет, и эту традицию ничто не могло нарушить. А я, сам не зная, зачем, зашел в пустую гримерную, откуда недавно увезли Стешкина. В комнате было темно, только из окна падал, отражаясь в зеркалах, голубоватый отсвет уличного фонаря, и в этом неживом, похожем на лунный свете я отчетливо увидел в глубине зеркала лицо старого актера. Мне стало не по себе, и я включил лампу над гримерным столом. Отражение не исчезло, но видоизменилось, как будто через знакомое лицо высветилось другое. Мне показалось, что кто-то стоит у меня за плечами, и я резко обернулся. Прямо напротив зеркала висел большой фотопортрет мужчины, отдаленно напоминавшего Стешкина, такие обычно вешают в фойе. Я присмотрелся. Если забыть про сетку морщин, складки и отечные припухлости, узнавался рисунок губ, разлет бровей. Но глаза – глаза совсем другие, не их я увидел несколько дней назад в буфете. Эти другие глаза улыбались, искрились жизнью, источали энергию. Лицо, с которого сняли маску, надетую временем. Ведущий актер театра, звезда, успех, поклонницы… Несколько часов назад я был свидетелем того, чем все кончается.
Сколько ему здесь? Тридцать? Тридцать пять? Скорее всего, примерно столько, сколько мне сейчас. Фотопортрет сделан, вероятно, лет сорок – пятьдесят назад. Значит, пройдет несколько десятилетий, а может быть, и меньше… а может быть, меня не станет еще раньше, я исчезну, не оставив следа… Золотой песок в часах времени падает только вниз. Но об этом лучше не думать. Это значит только одно – и успех, и слава нужны сейчас, любой ценой, и ничего нельзя откладывать на потом, потому что этого «потом» может не быть.
Мои мысли прервал звук открываемой двери. Я вздрогнул и обернулся. На пороге кто-то стоял. Лампа, включенная над гримерным столом освещала ограниченное пространство, и в дверном проеме угадывалась лишь высокая, темная, неподвижная фигуру. На меня свет падал со спины, и пришелец тоже не мог видеть моего лица. Несколько минут мы молча пытались разглядеть друг друга, пока пришедший не сообразил включить верхний свет. Я с облегчением вздохнул.
– Господи, напугали! – Замыслов смотрел на меня удивленно, как будто даже с упреком. Но через несколько секунд взгляд его смягчился, и он, тяжело вздохнув, прошел широким шагом в угол комнаты, бормоча: «На свете много есть, мой друг Горацио…» и опустился на прогнувшийся под ним старый диван.
– Как Вас сюда занесло?
Я ничего не ответил. Я сам не понимал, как меня сюда занесло.
– Вот так-то, – сказал он, помолчав, и снова тяжело вздохнул. – Да… «Дар напрасный, дар случайный…» – Он посмотрел на портрет. – Вся жизнь прошла в театре. А сегодняшние молодые, даже актеры, ничего о нем не знают, не хотят знать. Для них он просто забавный старик. Насмешничают. Да и за гробом только из приличия пойдут. – Он снова помолчал. – А ведь какой актер был, какой актер! Не было случая, чтобы спектакли с его участием не собирали аншлага. Он немногий из тех, великих, кто еще остался. Сейчас таких уже не делают. Каждый – легенда…
