Владислав замолк на короткое время, оглянулся по сторонам. Над головой качались кроны деревьев, сквозь их листву и ветви на землю падали косые лучи солнца. Юноша улыбнулся Катаржине какой-то виновато-измученной улыбкой, продолжал:
– Тетя Ванда многое говорила, потому что много знала. Именно она решилау чить меня армянской письменности – красивой, не похожей ни на одну другую. Но тетя не успела обучить меня всему, что знала сама. Однажды в комнату вошел отец, лицо его было строго-холодным; он поглядел на нас и крикнул тете Ванде: «Хватит всей этой чепухи! Я не желаю, чтобы ты путала моего ребенка родословной, оставь это себе. Он родился в Польше и будет жить как поляк!» После ссоры родных мои уроки о нашем народе прекратились, а я так скучаю по ним. Это был мой рай: мой детский, крошечный рай.
Катаржина слушала его, не перебивала. Ей было интересно. Она подумала, как важно для Влада высказаться, излить все, что накопилось у него в душе. Вопреки всему, девушка увидела сидящего перед ней человека – совершенно иного, нежели прежде, не того, кого она до этого. Владислав сидел рядом с ней: невысокий, крепкий, хорошо одетый, с благородным отчетливо выточенным лицом, а в душе – где-то там в глубине жил иной человек с другим взглядом на жизнь: добрый, мягкий, эмоциональный. Девушка плотнее прижалась к нему, поцеловала в смуглую щеку.
– Какой же ты у меня хороший, Влад! – Катаржина слегка улыбнулась, сжала его пальцы рук.
– Для тебя я всегда останусь таким, только обещай, что будешь рядом, не бросай меня.
Вместо ответа она поцеловала его в губы – второй раз, и поцелуй этот сказал больше тысячи слов.
Домой Владислав вернулся после обеда. Уставший, голодный, но счастливый, он быстро съел свой обед, приготовленный заботливыми руками Брониславы, и отправился через поле, дальше вверх по холму туда, где иной раз любил работать Станислав, черпая вдохновение в окружающей красоте. Жесткая трава приятно колола руки, когда Влад уселся, опершись ладонями в землю, жмурясь, глядел на ясное голубое небо, по которому плыли перистые облака. Также тихо, безмятежно сталось и в душе его, он любит – его любят. Всегда чуждый людям, непонятый ими, далекий от них, юноша, наконец, осознал, что кому-то сейчас он действительно нужен, что он не зря живет на этом свете. Когда-то Казимеж в сердцах высказал, что лучше бы ему вообще не рождаться, что даже в семье он лишний. Потом, конечно, брат искренне извинился за столь богомерзкие слова, чувствуя вину за собой. Владислав простил Казимежа, но эти слова все равно остались у него в памяти и, хуже всего, была в них горькая для него правда.
Сейчас ссора с братом вновь предстала перед его мысленным взором. Владислав глубоко вздохнул, он носом вбирал в себя душистый запах полей, где-то там – у горизонта, сливающихся с южной русской степью. Он наблюдал, как окрестные холмы и леса вдалеке окрашивались золотисто-красноватым сиянием заходящего вечернего солнца. Но не окрестности Кременца виделись ему. Словно по волшебству открылась невидимая дверь – как за кулисы в театре, где он проводил время будучи мальчиком: тетя София была оперной певицей и часто брала любимого племянника на свои концерты, чему он был несказанно горд. Ныне не в пьесе, а вот – наяву, в жизни, Влад узрел новую картину: видел доселе незнакомую, но понятную землю, окаймленную покрытыми снегом горами. Повсюду, на сколько хватало глаз, простирались точно волны горные сопки: высокие, средние, низкие. Владислав не знал, но чувствовал – это не Польша, не Австрия и даже не Шотландия, откуда происходил его предок, оставивший после себя лишь фамилию, растворив свою шотландскую кровь в армянской. Так вот, что это за страна – Армения! В жилах его закипела кровь от радостного возбуждения. Он дома, он вернулся на свою родину, он любуется ею, вдыхает ее чистый горный воздух. Где-то вдали, в ущелье меж скалами, виднелся монастырь, от которого донесся колокольный звон. Владислав замер, почувствовав на плече легкое касание. Кто-то тихо, осторожно подошел к нему сзади, позвал по имени. Этот голос узнал он сразу – дядя Жозеф! Влад силился обернуться, сказать что-нибудь в ответ, но язык словно прилип к нёбу, все тело затвердело, стало каменным, а дядя продолжал настойчиво повторять:
