– У-у, да ты умная девушка! Разбираешься в жизни.
– А как же! Да и с чего мне глупой быть?
И действительно, и действительно. Ведь это же не просто в одном сцеплении и с единой динамикой, это сращено, сращено веками, лишь сломать возможно, но после… Века? Даже века не помогут. Сделано на раз и второй попытки не предоставляется. Варианты возможны, один – чуть более, другой – менее чуть, но свой, искомый, чувствуешь сразу. По малодушию, по глупости можно упустить. Дать уйти в разрозненность, можно и сломать – но то после долгих игр. И не выплывет, и не собрать.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать. Мало?
– В самый раз. Девятнадцатилетние девушки – моя слабость.
Старая, матёрая половина – притёрлась настолько, что малейшие всплески воспринимаются тотчас и в верности абсолютной.
Вышли на опушку. Впереди, за полем, извивалась пыльная дорога, чуть вдалеке, на холме, виднелись избы. Он щурился.
– О, вот и вышли! Интересно – а как ты ориентируешься?
– Да так. Всю жизнь ходишь здесь.
– А я плохо в этом разбираюсь. Сам не знаю, куда бреду. Куда выйду – туда выйду.
Подбородком, лишь самую чуточку. Глаза же вдаль, туманны. Потом повернулась. Шла, смотрела – глаз не отводила. Он тоже не мог.
– Ты где-то учишься?
– Нет, работаю.
Смотрели друг на друга.
– Здесь, в Сомово?
– Да. И в соседней тоже.
Неотрывно. Настойчиво.
– Кем?
– Почтальоном.
– Почтальоном?!
– Не нравится?
– Ужасно нравится.
Долго.
– Ну что, прощаться давайте. Может, увидимся ещё.
– Обязательно увидимся. В одной деревне живём!
– До свидания.
– До свидания, Таня!
И даже не думалось, что это горечь. Но то она, она.
И – пыльная дорога, и силуэт. Тогда дождей ещё не было.
Несколько дней назад, у дома справа, что стоял по тому же ряду метрах в тридцати, застрял трактор. Часа два тракторист безуспешно пытался выбраться из жижи, каким-то чудом это ему удалось – уехав, он проклял деревню и всех её жителей. После него на дороге осталась глубочайшая колея, превратившаяся за эти дни в настоящую яму. Подойдя сейчас к ней, Вадим даже и не знал, как обойти её – она занимала всю ширину улицы, от дома до дома. Почти до краёв была наполнена грязной глинистой водой.
– Ты вброд давай, – услышал он откуда-то сбоку чей-то дряблый голосок.
Обернулся. Древняя старуха, выглядывая в окно, скалилась уцелевшими обрубками зубов.
– Не, – покачал он головой, – не пойдет.
– Вброд, вброд давай, – снова заверещала старуха.
– Я по вашему накату переберусь, а? – крикнул ей Вадим. – Ладно?
Старуха молчала, потом поняла, что обращаются к ней, выставила ухо в окно и переспросила:
– Чего?
– По накату вашему переберусь, ладно?! – повысил он голос. – По стене прям, по брёвнам!
– Вброд, вброд, – замахала рукой старуха.
Вадим огляделся.
– А, ну тебя, – буркнул себе под нос и зашагал к стене. Встал ногами на выступ фундамента, уцепился руками за наличники и перебрался на другую сторону лужи.
– Ой, не сломай только, не сломай! – верещала бабушка. – Дом-то старый ведь.
Вадим на неё внимания не обращал.
– Коль! – заорала она ему вслед. – А Коль! Ты не в магазин ли?
Он обернулся
– В магазин.
– Купи мне хлебушка. Я тебе и денежку дам.
Пришлось возвращаться назад. Старуха исчезла на какое-то время, потом возникла в проёме окна опять с грязной, помятой бумажкой. Чтобы взять её, Вадим снова взобрался на выступ.
– Сколько? – спросил он.
– А?
– Хлеба покупать сколько? Буханку?
– Две буханочки, две. Мироновой скажи, бабе Саше.
