Читать онлайн Лидия Бормотова - Власть лабиринта

Ты была словно ветер южный,

Опахнувший стылую душу.

Если буду тебе я нужен,

Позови меня! Я услышу…

Я услышу тебя, моя горлинка,

Даже если не вымолвишь слова,

Даже если на дне буду моря я,

Я прорвусь сквозь любые оковы.

Но судьба рассудила подлее:

Коль со мной совладать нету силы…

То ударила там, где больнее,

Отняла всё, что было мне мило.

И для нас уж теперь не сбудутся

Грозы вешние, птичьи трели.

Звон клинков и бои позабудутся,

Но останется боль потери.

Закружится позёмка злая,

В лабиринтах во тьме дорог,

И завоет тоска такая,

Что снести бы никто не смог.

Ты взмахни белоснежными крыльями,

Воспари в небесах, ангел света,

Всё, что было, нас делает сильными,

Не сгорает пусть пламя это.

Он слышал сквозь сон, как скрипела телега, останавливаясь, как фыркал молодой мерин, недовольно взбрыкивая стреноженными ногами, как хрустели сухие ветки, крошась в крепких руках, а потом потрескивали в дорожном костерке. Вкусный тёплый дымок без спросу заполз под разлапистые ветви громадной ели, приютившей на ночь одинокого странника, которого усталость заманила свернуть с пути и укутала сладкой спасительной дрёмой. Сквозь накатывающие волны сна он успел подумать, что надо бы выйти к костру, поздороваться с мужиками, которых, видать, в дороге застала ночь. Не гоже лежать тайком под елью да слушать чужой разговор, но мысли поплыли, расталкивая друг друга и путаясь, глухим туманом занавешивая сознание. Очнувшись ото сна, он снова услышал неторопливый тихий разговор у костра, неизвестно откуда тянущий ниточку памяти:

– …от Авдеево до Хмелиты шесть вёрст – эка невидаль, ходил туда часто. Через Вязьменский лес. Барин Лексей Фёдрыч не воспрещал. Усадьба богатая, с умом устроена: все службы аккурат на месте сполнялись. Господский дом о двух етажах, четыре флигеля, парк липовый, сад фруктовый, два копаных пруда с саженой рыбой, конный завод и манеж. А супротив флигелей – мастерские… почитай, все ремёсла наперечёт.

– Туда тебя, я чай, и тянуло…

– Да ведь сам посуди, мил человек, ежели мастер – он завсегда на кусок хлеба заработат: он всем нужон. А у Грибоедова Лексей Фёдрыча мастера как на подбор: и кузнецы, и столяры, и портные, и каменщики, и ружейники… да все. Он искусства всякие уважает. У ево и театер свой – сцены, значит, всякие кажуть. А актёров из крепостных собрали. И художники! Акромя тупейных, что завивки на волоса делают, ишшо иные – всякие живописи рисуют. Даже архитекторы свои. Казанску и Алексеевску церквы в Хмелите строил Тархов, по всей округе много церквей им ставлено: и в Григорьевском у Лыкошиных, и дале. А прежде ево старая – Успенья Богородицы, деревянная ишшо, однако на каменном фундаменте, Иваном Батуриным строена. В церкву зайдёшь – благодать: всё к месту, и душе – покой. Иной барин побогаче выписыват архитектора из столицы – нешто понять ему, чем наша душа живёт? Она смоленскими лесами да землёй вскормлена, речушками да озерками умыта. Вот и выходит срам один. Наворочут камней, раскрасют поярче – а святости в церквах нету.

– То́-то и оно́. В своём дому Бог завсегда родней. А чаво театер-то показывал? Ай не видал сам-то?

Полусонный странник улыбнулся. Мальчишеское любопытство неистребимо даже во взрослом мужчине. Он и сам был не чужд ему в своих дальних походах, совался, рискуя головой, туда, где брезжил ответ на нерешённые вопросы.

– Выступали, конешно, перед господами, – с важной обстоятельностью повествовал смоленский мужик. Непонятная гордость слышалась в перечислении имён, родных мест, житейских подробностей, словно речь шла о собственной усадьбе. А может, просто тосковал по дому в чужих краях. – Они съезжаются в Хмелиту всеми семействами из суседних поместий: акромя Лыкошиных – с ими барин в родстве, Нарышкины из Богородицкого, Волконские из Сковородкино. Кажное лето из Петербурга и Москвы родня наезжает с детями, а при них – иноземные учители да мадамы. Живут весело, шумно. Но безобразиев не творят. Вечор посля чаю в парадной зале – спектакля. Актёры-то живут тута, в южном флигеле на втором етаже, а с ими – цыгане.

– Накой же цыгане? Али тожа – выступают? – обгорелый сук заскрёб вокруг костра, окучивая угли и мешая их с песком. Повалил густой дым, обволакивая соседнюю ель. Любопытный расчихался, а странник отвернул голову и зажал ладонями лицо.

– Знамо, выступают! У их – хор да с плясками, с гитарами да шалями. Мы в окно видали – ровно хоровод, токма ненашенский, и поют – ажно душе больно. Демидка – тот завсегда слёзы утирал. Разбойник, срамник – а чуйствительный, слабже нас-то со Степаном. Он тожа наведыват в Хмелиту, а живёт в Михаево, недалече, верстах в семи со стороны Днепра. Барин ево – Каретников – в Петербурге служит гвардейским поручиком, токма дела́ в поместье ведёт економ – жидовин, хитрый пройдоха. А Каретников-то как в карты продуется – в имение, штоба, значит, восполнить капитал. Поживёт чуток – и назад, в столицу. Бывало, напьётся – и на́ конь, шашку – вон, скачет в Хмелиту, перед парадным крыльцом гарцует, ругатся непотребно, грозит, на дуелю вызыват.

– Кого? – опешил слушатель.

– Известное дело – кого: Лексей Фёдрыча.

– Отчаво же так-то?

– Дак ить это давно повелось. Почитай, сто лет как. Ишшо прежние помещики Михаево да Хмелиты зачали судиться. В аккурат на стыке ихних владений – лесок, не шибко большой, с болотцем. Из-за ево раздор.

– А суд-то што?

– Дак суд! Судейские-то меж собой тожа, чай, не ладят: то одному отпишут землю, то другому.

Отгороженный от костра шатром ели, странник уже не спал. Дневная усталость, провалившая его в мгновенный сон, растаяла, и он лежал, наслаждаясь покоем и ожидая рассвета, чтобы продолжить путь. Время, когда следовало выйти к костру, было упущено, а теперь было неловко выходить из укрытия, да и напугаются мужики. Тихая беседа у костра приятно баюкала и рисовала далёкий рай, затерявшийся где-то на смоленской земле. Ему чудились зелёные холмы, речная гладь с расплавленным солнцем, густые леса с ягодными полянами, барская усадьба с липовым парком, с прудом, с мраморными скульптурами, беседки, раскинувшиеся луга с высокой травой, заплетённой пёстрыми цветами. И над всем этим счастливым видением – тихий девичий смех, словно серебристая роса.

Порывшись в золе прутиком, мужик выкатил из углей картошины. С хрустом разрезанная луковица источала острый аппетитный дух, который, смешиваясь с печёным картофельным да пряным стойким запахом домашнего сала, настырно плыл сквозь шатёр, дразня проголодавшегося странника.

– А чаво сюды-то занесло? – обжигаясь горячей картошкой, катая её в ладонях, спросил смоленского мужика попутчик.

– Дык я с того и начал сказывать. Мастеровых-то в Хмелите цельная армия будет. А все из крепостных. Токмо завсегда ли нужны ихи старательства? Вот Грибоедов и отпущат их на заработки, на оброк значится. У ево в Петербурге два каретника, кузнец да портной живут. Плотют барину двадцать пять рублёв годовых. А сколь ишшо в Москве! А вертаться не просют. Знать, сытно кормит их ремесло-то. Вот я и смекнул: куды от меня деревня-то денецца? А то выучусь столяром, подамси в город – можа, тама моя доля.

– На выучку, значит, ходил в Хмелиту? – догадливо смекнул попутчик, отмахиваясь от комаров.

– Ага, к Степану. Поначалу-то помогал ему. У самого не шибко ладно выходило, опосля приноровился. Наука-то нехитрая, но понятия требоват, особливый подход. Сам-то Степан всю мебель в господском дому сработал. Лексей Фёдрыч его никуды не отпустит. А я што? Испросилси у ево на оброк. Недалече – в Вязьму. К Покрову ужо год минет, как уехал. Наловчился мебель делать не хуже Степана. Што хошь нарисуй – не сробею, измыслю, как сготовить. Тамошний богач Бородин захаживал ко мне, спервоначалу приглядывался, посля заказывать начал. Доволен был: не хуже, грит, столичной мебель справляешь. А и то сказать: в Хмелите завсегда мастера с понятием. Хучь строительство взять. В иных поместьях кирпич везут из Гжатска али с Вязьмы – в Хмелите Казанска церква трёхпрестольная из местного камня.

– Откель же свой камень?

– Зе́мли особо не похвалишь – суглинок, редкий год урожай богат, а для кирпичного обжига приспособили: кирпич крепкий, надёжа. А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают.

– А как же ты тута? Неужто убёг?

– Спаси Бог! Бородин меня снарядил сибирской землицы присмотреть: торговлю налаживат, выгоду ищет. А нашему брату што? Бумаги он мне справил, оброк уплочен, растолковал свою надобность: грит, крестьянский ум хваткий, сметливый, а и вольных поспрошаешь по-свойски. Грит, в аренду тебя взял у Лексей Фёдрыча, – зевота с мощным подвыванием прервала беседу.

– Однако давай спать. С зарёй встанем – неблизко ишшо.

Наступившая у костра тишина тонула в лесной темноте, слышно было лишь, как поодаль пофыркивал мерин, уже наевшийся и теперь придирчиво выбирающий в траве самые сочные и молодые побеги. Даже надоедливо звенящий гнус отлетел в дальние заросли, спугнутый едким дымом костра. И сладкая сонная истома вновь обняла странника и закачала на волнах памяти. Лица дорогих людей, давно покинувших этот мир, кружились, сменяя друг друга, улыбались и хмурились, и он чувствовал с ними нерушимую связь, протянувшуюся через века, словно в долгу перед ушедшими за свою бессмертную долю, за неразгаданную тайну. «Слушай сердце своё. Оно, как звезда в ночи, выведет тебя к истине». Кто это? Шилак! Не уходи! Но старик повернулся спиной и удалялся в беспросветный мрак, становясь всё меньше, пока не превратился в точку, серебристо-седую, как голова мудрого волхва. Странник открыл глаза и сквозь зелёную щёточку ели увидел чуть засветлевшийся небесный край и меркнущую в этом свете далёкую и зовущую звезду.

Окутанный предрассветным сумраком, он вышел на дорогу и долго смотрел туда, куда ещё вчера шёл так уверенно. Урал… Рипейские горы… Древние, ревниво хранящие многие тайны отшумевших и забытых времён. Где же ещё ему быть, камню жизни, если не среди неразгаданных реликвий, оставленных мудрыми пращурами? Бывал он и прежде в Рипейских горах, камня жизни не нашёл, но надежды не утратил.

Рука сама скользнула в карман, и на ладони возник сколок камня, который в сумраке ничем не отличался от придорожных булыжников. И только бережное отношение странника, поглаживающего ровную пластинку, выдавало особую значимость, сакральную ценность невзрачной реликвии. «А то и природных камней насбирать можно, обтесать: с виду – навроде кирпича, да песчинки в ём поблёскивают»… Красноватый с золотисто-белыми крапинками… Уж не он ли, камень жизни? Надо бы проверить. Странник оглянулся на спящих мужичков у кострища, над которым стелился поредевший дымный хвост, виновато виляющий и втягивающийся в остывающие угли, и решительно свернул на дорогу в западном направлении. Рипейские горы подождут, а вот в Хмелите, если в самом деле найден таинственный камень, судьба его под угрозой.