***
Наутро маршал Даву, пребывавший в полной уверенности, что именно сегодня предстоит решающая битва за Могилёв, поднялся чуть свет. В своей победе он был уверен. Однако ещё раз прокручивал в уме и чертил на бумаге расстановку сил обеих сторон, сверяясь с картой, разложенной на столе, чтобы досадная неучтённая мелочь не произвела осечку. Предстоящая баталия была спланирована безупречно! С его лица не сходила довольная улыбка. Он уже слышал восторги императора, стремления которого никто не мог осуществить, даже родной брат. Маршал гнал от себя сладостные видения – не время пока ликовать, парить в седьмом небе. Но неизменно возвращался к ним, представляя себя то со скромно склонённой головой, то гордо и бестрепетно расправившего плечи под торжественную дробь барабанов… в руке Великого полководца уже блеснул орден, императорская свита отводила завистливые косые взгляды, как…
В дверь раздался торопливый стук.
– Что там?!
– Дозорный, господин маршал, с донесением.
Даву слушал пикетчика, и краска сползала с его лица, как с дешёвой линялой пелёнки, а в глазах темнело. Донесение о переправе русских опоздало на сутки. Их теперь уже и след простыл. Силы противника, его планы, равно как и направление, в котором он скрылся, остались невыясненными. Гениально рассчитанный разгром Багратиона, ожидание наступательных действий противника, надежды на победу – всё коту под хвост!
Маршал знал, что Наполеон ему этого не простит.
Барклай де Толли со своей 1-ой армией шёл на Витебск. Покинув 4-го июля Дрисский укреплённый лагерь, обустроенный сообразно плану генерала Фуля, который находился в свите царя и пользовался неизвестно почему его непререкаемым доверием в вопросах военной стратегии, главнокомандующий, как и все его генералы, был несказанно рад. Удалось-таки вырваться из этой «укреплённой мышеловки»! А сколько мучительных уговоров и дипломатических уловок было пущено в ход, чтобы убедить Александра, насколько гибельна для армии приготовленная позиция. Бездарный и самоуверенный Фуль сумел внушить царю мысль о выгодном расположении и боевой мощи лагеря, так что некоторые генералы, не отличавшиеся дипломатическими талантами и терявшие терпение, говорили Александру в глаза с нескрываемым возмущением, что «Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник», что мнимые укрепления не продержатся и нескольких дней, что русская армия неминуемо будет загнана в полукруг окопов, окружена и атакована с единственным исходом – позорной капитуляцией.
Ещё больше изворотливости потребовалось, чтобы верноподданно убедить царя убраться из армии, где он, совсем не военный человек, только мешался, как тяжёлая гиря, прикованная к ногам. Вместе со свитой болтунов, тунеядцев, нашёптывателей, напыщенных и важных, Александр Павлович разъезжал по Дриссе, вмешивался в военные планы, отдавал немыслимые распоряжения, запутывал и без того нелёгкую задачу. Только в Полоцке, получив письмо любимой сестры Екатерины Павловны, которой не откажешь в уме и дальновидности, царь покаянно развёл руками: «Сестра гонит меня из армии», и головоломная проблема разрешилась. Теперь Барклай единолично распоряжался судьбой 1-ой армии. Ну, почти…
Он по-прежнему созывал военный совет, выслушивая мнение боевых и штабных командиров, сгоряча не отмахивался, основательно взвешивал каждое, зная по опыту, что на первый взгляд бредовое – берёт верх в посрамление тактическим правилам, ибо никто его не ждёт. А стерегут иное – по себе меряют, по букве воинской науки.
