Сказано сие было верно.
Как есть маялись.
Кони расседланы.
Костерок на поляне горит. Над костерком – рогатина, на рогатине – котелок, да из новых, неучтенных, поблескивает неопаленным боком. В котелке булькает ушица, и рыбный сладкий дух по всей поляне расползается.
У меня сразу в животе заурчало.
Над котелком Кирей сидит с длинною ложкою деревянной. За его плечами – Еська с Елисеем, без ложек, зато, надо думать, с советами премудрыми, потому как на веку своем я усвоила, что без премудростев ушицу не сварить, выйдет обыкновенный рыбный суп.
Егор на лапнике прилег, под голову седло сунул, в небо пялится.
Думу думает, и по лицу егоному понятно, что дума сия про судьбу всегойнего мира, не иначе.
Емелька ложечку стругает. И во всем этом пейзажу такая благость, что ажно слеза навернулася. Сидят, родненькие, нас ждут.
- Дядько, - Егор глаз приоткрыл, из дум выползаючи, - ехали б вы, куда ехали.
- Ишь, разговорился! – дед Михей кобылку-то придержал и с телеги соскочил с нестарческой прытью. – А тут, за между прочим, мое место! Мы тут с внученькою завсегда останавливаемся, когда из городу едем.
- И что? – Егор открыл второй глаз и, узревши перед собою сухонького да лядащего старичка в дрянном одеянии, оные глаза и прикрыл.
- Траву потоптали! – взвизгнул дед Михей, клюку перехватваючи.
- Дед… - Егор поморщился. А то, голос у деда был пренепреятственный. – Ехал бы ты… говорю…
- А то что?
Кирей от ушицы взгляд поднял.
И усмехнулся.
Узнал?
А если так, то Егору не подскажет, ложку свою переложил из правое руки в левую да помешал варево, на что Елисей с Еською зашипели в один голос. То ли рано мешал, то ли посолонь, когда наоборот надобно. А может быстро аль медленно, кто ж их, мужиков, с рыбацкими их секретами поймет?
- Костеру жжете! За конями не ходитя! Ишь, развалился, простому человеку не пройти, не проехать…
- Дед, - Егор привстал. – Ты бы сумел, а? А то ж не погляжу, что старый…
- А ты и не гляди! – дед Михей подскочил к Егору и по ногам клюкою перетянул. – Не гляди, что я старый! Небось, силенок хватит, чтобы бестолочь этакую жизни поучить…
Этакого оскорбления Егор терпеть не стал. Ох, и взвился он, что кошак, которому под хвоста хрену плеснули. И на деда кинулся. Да только того деду-то… оно ж лишь мниться, что соплею перешибить можно.
- Старых забижать?
Дед в стороночку отступил и Егору по плечах клюкою вдарил.
И по заднице.
И после… я только вздыхала, на царевича глядючи. Гонял его дед Михей по всей поляне, а Егор злился. Пыхал. Матюкался… по-простому матюкался, без изысков. А добраться до деда не умел… когда ж, вовсе озверевши, сотворил на руке огневика, дед головою покачал.
- Учишь вас, учишь, а без толку…
И бровкой от так повел, отчего огневик прямо на руке и развалился, жаром шкуру царевичеву опливши. Ох, и заорал Егор! Все окрестные птахи над рощицею взвились.
- Не ори, - сказал дед Михей голосом не своим, но Архипа Полуэктовича, и дланью могучею сказанное подкрепил. Оно и верно, с дланью как-то надежнее будет. – Сам влез, так что терпи…
Я только лицо за руками спрятала.
И жалко было мне царевича, которого и в листьях прошлогодних изваляли изрядно, и в грязи, а после своим же огневиком подпалили, и смех разбирал. Уж больно лицо Егорово сделалося обиженным.
- Но…
Он руку свою к груди прижал.
Опалило, но не сказать, чтоб сильно. Шкура красная, да без пузырей и не облазит. Болюче, правда.
