Настоящую, не чета зачарованной.
Я сама на этакое диво загляделася, рот раскрыла, позабывши и про приличественность, и про мух, которых летним часом проглотить недолго.
Да только дива на этом не закончилися. Только возок отъехал, как из ворот раззявленных показался витязь и такой, про каких сказки сказывают. На кони гнедом, и конь этот – гора горою, сам в броню закованный, только грива пшеничная до копыт стелется, а в гриве той золотые ленты привязаны. Попона алая, до самых до копыт. И витязь восседает видом грозный. Плечами широк, руками могуч. В левой – секира, которой, верно, цельный дом от крыши до погребу перерубить можно, в правой – копьецо из дуба молодого. От глядишь, так и верится, что махнет секирой и опустеет улица, копье в полет пустит, и переулочки сгинут… то есть не сами переулочки, к чему их бить, а вороги, которые в них прячутся.
Если прячутся.
По-за этого витязя, который лицо свое за кованою личиной прятал, народ сразу и попритих, про медь звонкую и то забыли. Зато внове трубы грянули…
- Зославушка, правь правей, он на ту улочку, - Архип Полуэктович с конька своего на телегу перемахнул. И парасольку на мешки кинул. Вот, теперечи еще и за нею следить! Вожжи, главное, перехватил и коняшке цыкнул, чтоб ходу прибавила. И еще одно диво. Были перед нами стрельцы, и не стало, куда сгинули? Того не ведаю… только и через них, и через рынд, и через люд чесной проехала телега на тихую улочку, которую туточки Бочкаревой прозывали.
Одна телега проехала, а другая в хвосте осталась, плелася за некромантовой, что привязанная. То есть, аккурат и привязанная, как приличной иллюзии сие подобает.
- А…
- Позже появятся. Ты едь, внученька, едь, а то ж опоздаем к воротам. Ишь, окаянные! – на месте Архипа Полуэктовича дед сидел, старый и сухонький. Из-под картуза волосья клочьями выбиваются, борода взъерошена, лицо у деда приплюснуто да прикривлено, губы сухонькие поджаты, а к нижней папироска приклеилася. И дед этот папироску жуеть. – Развели балагану, ироды! Честным людям ни пройти, ни проехать!
И клюкою грозится непонятно кому.
Глянула я взад и обомлела. Стоят на телеги бочки, что огроменные, ободами железными перетянутые, что махонькие, с два кулака.
- Езжай, внученька, езжай, - и дедова клюка в бок мне ткнулась. – После на чудеса столичные дивиться станешь… ишь, учудили… развели… народ глазеет…
А глазеть было на что.
За витязем, в коем мне виделся Фрол Аксютович – от на другого кого этакая броня не взлезла б, а когда б и всперли всем миром, небось, не усидел бы в ней живой человек – и моя наставница показалася. Тоже при полном, так сказать, параде.
Коней тройка.
Черны-смоляны. Гривы подобраны и скручены бубинками, а кажная бубинка алою ленточкой перевязана. Попоны золочены. Упряжной под дугой идет, ноги выкидывая, что танцор, пристяжные к нему ластятся. Повозка на двух колесах, кажное с мой рост буде, стоит. Катятся колесы, сверкают каменьями драгоценными. А по колеинам за ними трава прорастает, да не просто трава – ружы белые…
- Вновь иллюзией балуется… - Архип Полуэктович головой покачал. – От скажи, Зослава, отчего люди в короткой жизни своей не ценят, чего имеют? И даже когда потеряют, то обретши вновь, снова забывают, что еще недавно готовы были все отдать, чтоб вернуть…
Люциана Береславовна в повозке сей – царица царицей.
В шелках азарских.
Синий.
И бирюзовый.
