, с крестом-энколпионом
[43] на груди и густой широкой бородой, Давид почему-то напоминал Роману иерея. Может, потому, что говорил всегда мягко, елейным голосом, будто митрополит на проповеди в киевском соборе Софии…
Роман вдруг резко вскинул голову.
– Не хощу я! Надоело слушать жалкие ваши слова! Вы страшитесь, трясётесь за свои несчастные животы, братья! А разве наш покойный отец хоть раз струсил, отступил?! Разве, когда вёл он дружину под Сновск, жалел он себя, думал, что мочно в сыру землю лечь?! А вы! Кого, чего испужались?! Всеволода? Мономаха? Святополка?! А вспомните Глеба, брата нашего, коего Святополковы псы в чуди[44] сгубили! Аль Бориса, в сече павшего! К мести души их взывают! Взирал нынче на море. Ревело оно, яко тур раненый, о брег волны бросало, и услыхал я: «Отомсти!» То глас Божий был!
– Нет, брат, то глас дьявола! – Давид взволнованно схватил Романа за запястье. – Месть не есть добродетель! Да и кому же мстить и за что измыслил ты? За Глебово неразумие, за Борисово безрассудство? Не губи душу свою, Романе!
– Рази о сём речь?! – недовольно буркнул Олег. – Глеб и Борис по глупости сами ся сгубили. В ином дело: вотчина наша, Чернигов, во Всеволодовой власти ныне. Воротить отцовы земли – вот о чём думать надобно!
– Не довольно ль думать?! Не настала ль пора за мечи взяться, братья?! – снова вспылил Роман. – Хватит за сими стенами прозябать! Сговорим половцев и…
– Что «и»? – передразнил его Олег. – Сам сгинешь токмо! У Всеволода сильные рати, половцы же продажны, переменчивы, яко ветер степной! Не ходи к ним, Роман, чует сердце моё – лихо будет. Выждать надоть.
– Ждать не буду, сил нет! Хватит, дождались! – Роман упрямо мотнул головой. Лицо его, по-женски красивое, горело огнём гнева.
«Не зря сладкозвучный Боян прозвал Романа Красным, – подумал Олег, с насмешливой улыбкой глядя на красавца брата. – И вправду красен он, яко солнце на небеси. Любая княжна, а то и царевна какая высокородная пошла б за него».
Густые светло-русые волосы Романа слегка вились и кудрями ниспадали сзади на молодецкие широкие плечи, спереди лихо закрученный чуб опускался на высокий гладкий лоб, в ярко-голубых, как лесное озеро, глазах полыхало пламя, алые губы были плотно сжаты от негодования, подбородок, обрамлённый короткой вьющейся бородкой, горделиво и упрямо тянулся вверх.
– Постой, брат! – Давид пытался удержать Романа за длинный рукав шитого из дорогого лунского[45] сукна кафтана. Роман с силой отдёрнул руку и, презрительно скривив уста, вскричал:
– Когда войду я в Киев и прогоню Всеволода, ничего не дам вам в волость! Ждите манны небесной в своей Тмутаракани!
Он бросился прочь из палаты и с силой захлопнул за собой дверь.
Давид набожно перекрестился.
– Теперь такого натворит… – закрыв ладонью лицо, покачал головой Олег. – Ну что, Давидка, деять-то будем?
– Ждать, брате, чего ещё.
– И вправду ждать. Роман пущай по степям помыкается. Ничего у него не выгорит, коли на Русь сунется, – вздохнул Олег.
Наполнив чашу до краёв хмельным тягучим мёдом, он залпом опорожнил её и, кряхтя, вытер свои пышные густые усы.
