Афоня, не задумываясь, но с ужасом на лице, замахал, на такого свата, обеими руками. Тем самым он дал понять этому свату, что он напрочь отклонил его не лестное и оскорбительное предложение, поэтому категорическим тоном заявил:
– Нетушки, Димитрий, я не согласный на такую свадьбу с твоим паршивым и скандальным кобелем! – И опять попялся за своей недопитой кружкой.
У Дмитрия Игнатьевича создалось впечатление, что слишком настырный Афоня все-таки собирался, во что бы то ни стало, поцеловать свою несговорчивую и непокорную кружку, которую никак не может допить. А она непонятливая все время отбрыкивалась и была не согласная целоваться, поэтому и недавалась, чтобы он поднес ее к своим слюнявым губам.
Афоня на минуту чуть остепенился и, в свою очередь, глядя на Дмитрия Игнатьевича, обезумевшими от выпитого глазами, остался в душе благодарен ему за то, что он не мешал ему и не заставлял его сдаваться, при достижении цели, в борьбе со своей кружкой. Вот поэтому, благодаря своему упорству он, вскоре, и достиг своей цели и торжественно поднес своенравную кружку к своим губам. Но целовать ее, совсем оболдевший Афоня, видимо, передумал и, возмутившись, с брезгливой ненавистю глядя на кружку, как человек глубоко оскорбленный, буркнул:
– Видать, ты, стерьва, брезгуешь мною и цаны сабе уже никак не сложишь!
Следом за такими обидными словами решил он побезобразничать. Совсем скоро дошел до того, что сплюнул в эту кружку свои вязкие слюни и начал наставлять Дмитрия Игнатьевича на путь истинный и учить его уму – разуму:
– Нужно, уважаемый, Димитрий, знать с кем можно пить и сколько. Душа у каждого из нас должна меру знать насщёт выпивки! Ето я тибе по секрету говорю, понял! Мотай, казак, сибе на ус.
Дмитрий Игнатьевич стал медленно и нехотя пережевывать пищу, которую положил в рот, но проглотить ее никак не мог, воздерживался. Глядя на Афоню, он брезгливо кривил губы, но улыбался и пропаще качал головой.
Афоня понял, что этот выдержанный и вежливый сосед, без возражений, принял его очень умное наставление. Обращаясь к Дмитрию Игнатьевичу он попытался его успокоить и попросил:
– Давай, Димитрий, ты на миня не обижайся, я и сам такой жа, как и ты, дюжить брезгливый, – заявил он, неспеша повертел в руке свою ненавистную обслюнявленную кружку и опрокинул ее содержимое в рот и залпом проглотил.
В оправдание своего поступка, Афоня поспешил, как рачительный хозяин, веселым голосом, объяснить, – усеравно рядом со мною цадилка нетути, штоба я смог процадить, а, значить, в таком случае, не пропадать же добру зря.
Дмитрию Игнатьевичу совсем надоело слушать своего безобразного наставника и стало невмоготу, поэтому он строго его предупредил:
– Заткнись, говорю и поставь свою кружку на стол. Хватить ее няньчить! – И тут же прикрыл своею широченной ладонью Афонин слюнявый рот, а затем, ощущая мокроту в ладони, брезгливо вытер ее о плечо своего наставника.
Афоня, тем не менее, и не думал униматься. Он нашел себе очередную забаву и, с остервенением начал барабанить кулаками по крышке стола, как – будто назло, своему соседу. А затем настырным, визливым и срывающимся голососочком, опять затянул он свою любимую и лихую песню, надоедливо повторяя одну и ту же строчку:
– И пить будим, и гулять будим, а смерть прийдёть, то помирать будим!
Терпение у Дмитрия Игнатьевича явно лопнуло.
Не смог он дальше переносить такого веселого соседства и решил Афоню – потешника утихомирить. Вынужденно приложился Дмитрий Игнатьевич и, и, со всего маху, как и следовало ожидать, аккуратненько саданул певуна кулаком по горбу. Только после такого благословления Афоня обмяк и сник. Уронил он свою отяжелевшую голову на крышку стола и умолк.
