Во тьме окаянной - страница 23

Матерый, пристально глядя казаку в глаза, оскалился и зарычал. Волчий нос взлетел кверху, словно зверь смеялся над затравленным человеком.

– Брешешь, бесово отродье, не убоится смерти казак…

Василько взмахнул топором и со всего маху рубанул волка да промахнулся, не устоял на ногах и, теряя топор в снегу, полетел кубарем вниз. Завалившись в сугроб, заплакал от досады, совсем так же, как в детстве, когда в живых остался только он.

– Давай, бес, кончай! – Василько кинул в матерого снегом. – Не то сам тебя ножом обвенчаю!

Волк, чувствуя превосходство, медлил убивать.

– Поиграть решил или волчат поучить, как надо человека давить… – Василько встал на ноги, вытаскивая из чехла поясной нож. – Для тебя святой гостинец припасен. Даст Бог, еще поквитаемся…

Стая не двигалась. Отдышавшись, Василько сам пошел на волков, но звери отступили ровно настолько, насколько приблизился к ним человек. Подойдя к телу растерзанной невесты, казак собрал кровавые останки, проталкивая их за пазуху…

Волки неотступно следовали за человеком, не приближаясь и не нападая.

Казак шел, приволакивая прокушенную, истекающую кровью ногу, горланя что было сил:

Василько обернулся, плюнул в морду идущему следом волку и, содрогаясь в неистовом смехе, показал стае кукиш:

Мороз спал, небо задернулось мглистой поволокой, помутилось, скрывая звездную глубину. От земли поднималась поземка.

Василько чувствовал, что силы его оставляют и он вряд ли сможет пройти хотя бы одну версту. Впрочем, уже не знал, куда и зачем надо идти…

Прикоснулся рукою к груди – рубаха склизкая и липкая, кровь просачивалась через разодранный кафтан, стекая большими каплями на снег.

«Акулинушко, приголубил да погубил, на мне твоя смерть… – Казак вытер слезы окровавленной рукою. – Было же счастье, да не уберег его, растерял, как душу на адском торжище… Теперь у меня одна забота – вслед за тобой умирать…»

Волки двигались по пятам, как смутные тени. Казак развернулся к ним лицом и размашисто перекрестился:

– Думаешь, добровольно дамся? Шалишь, бесов пес. Накось, выкуси. Сподобит Господь, еще кого подрежу! Акулину не отдам, я за ней и во ад спущусь да на свет выведу!

Василько тяжело поплелся вперед, держа перед собой нож, как несут хоругвь во время крестного хода: «Аще и во гроб снизошел еси, безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскрес еси яко победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся, и твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение…»

Светлело. Черный лес исчезал, съеживался, припорошенные снегом разлапые ели и вековые сосны превращались в колышущиеся на ветру волны серебристого ковыля. Вот уже вместо ледяного духа заснеженной Пармы стоит оглушающий аромат зверобоя, шалфея, чабреца, болиголова… Трещат кузнечики, прыгают в стороны из-под босых ног, в вышине кружат бабочки, жужжат пчелы, проносятся стремительные стрекозы. Над головой нет солнца, но его свет проникает повсюду, играя в высокой траве желтыми, розовыми, фиолетовыми, белыми пятнами летнего разноцветия.

«Так вот какой ты, раю мой раю!»

Василько поднес пальцы к глазам и сквозь них увидел идущую к нему сестру. Арина была такой же, как и четверть века назад: юной, загорелой, с прямым дерзким взглядом. Она подошла совсем близко, так, что казак мог ощутить волнующий запах разгоряченного девичьего тела, и поманила рукой. Василько покорно пошел вслед за ней…