– Это она. Трясина. Разговаривает. Зовет. Петрушка… он только первый.
Старик вышел из избы, скрипнув дверью. Оставшиеся мужики стояли, потупив взгляды. Страх в избе стал густым, осязаемым, как болотная слизь на кузовке. Матрена завыла протяжно и безнадежно. Никита опустил голову на руки. Знание о Шепотах, о том, что трясина "забирает" – это знание было страшнее самой смерти. Оно означало, что болото не просто место, а нечто… сознательное. Голодное.
Прошло несколько недель. Страх после исчезновения Петрушки не утих, а затаился, замер, как зверь перед прыжком. Потом пропал Григорий. Старый рыбак, знавший болото как свои пять пальцев, чья лодчонка была продолжением его тела. Он ушел на рассвете к Черному Омуту – месту, которое даже самые отчаянные обходили стороной. Говорили, что дна там нет, что вода в Омуте черная не от ила, а от древней тьмы, что там водится "не рыба, а нечто".
Его нашли в полдень. Вернее, нашли его лодку. Она покачивалась на почти зеркальной, черной как деготь, воде посреди Омута. Пустая. Никита и двое мужиков, Игнат и Филипп, стояли на зыбком берегу, не решаясь подойти ближе. Воздух здесь был особенно тяжелым и тихим. Даже маживельник по берегам Омута стоял как-то неестественно прямо, его черные стволы уходили прямо в черную воду, а иглы казались еще острее и липче.
– Григорий? – позвал Никита, но его голос потонул в гнетущей тишине. Ни всплеска, ни ответа.
Они достали Григориеву запасную, старую долбленку и, преодолевая леденящий ужас, медленно подгребли к лодке. Каждый взмах весла отдавался в тишине гулким эхом. Вода вокруг была черной и непрозрачной, казалось, она впитывала свет. Подплыв, они заглянули внутрь.
Лодчонка Григория была в идеальном порядке. Сети аккуратно свернуты у кормы. Рыбацкий нож в ножнах висел на борту. На дне, посредине, аккуратно сложены одно на другое, лежали весла. Сухие. Как будто хозяин только что вымыл руки и вот-вот вернется, чтобы оттолкнуться от берега.
– Весла… – прошептал Игнат, бледнея.
– Он… он бы не бросил весел. Никогда.
– И сети… – добавил Филипп, крепко сжимая весло. Его рука дрожала.
– Сухие. А туман утром был сильный… все должно быть мокрым.
Никита молчал. Он смотрел на аккуратно сложенные весла. Это было не просто отсутствие человека. Это было… представление. Ритуал. Как будто само болото, насладившись добычей, вернуло лодку на место, приведя в порядок. Знак? Насмешка? Его взгляд скользнул по черной, бездонной воде Омута. Оттуда веяло ледяным холодом и чем-то древним, чуждым.
– Григория нет, – констатировал он наконец, голосом, лишенным всяких эмоций.
– И следов… тоже.
– Как Петрушка, – выдавил из себя Игнат.
– Ни следа. Только лодка… как тот кузовок.
– Болото не возвращает, – пробормотал Филипп, глядя на черную гладь.
– Оно только забирает. И… оставляет знаки.
Они молча привязали пустую лодку Григория к своей и поплыли обратно. Весла ворочали черную воду, оставляя на мгновение мутные следы, которые тут же исчезали. За их спинами Черный Омут лежал неподвижный, темный и безмолвный, как огромный, закрытый глаз. Шепотков здесь не было слышно. Была только всепоглощающая, давящая тишина, страшнее любого звука.
Беда, как болотный туман, подкрадывалась медленно, но настигла внезапно и жестоко, обрушившись на дом молодоженов. Федор и Агафья. Они поженились прошлой весной, и их хлипкая избенка на отшибе, у самого края деревни, где забором был непролазный маживельник, казалось, хранила крохи тепла и надежды в этом царстве гнили. Агафья, несмотря на общую серость, была красавицей – румянец на щеках, огонек в глазах, казалось, отчаянно сопротивлялся болотной хмари.
