Вода, память которой темна… - страница 4

Вечер выдался особенно душным и тихим. Туман стелился уже по колено. Агафья собралась за водой к колодцу – старому, с покосившимся срубом, стоящему буквально в двух шагах от стены колючего кустарника. Федор, чинивший лапоть у порога, поднял голову.

– Сходить за водой? – спросил он, пытаясь в голосе передать нежность, которую еще не вытравило болото.

– Нет, я справлюсь, – улыбнулась Агафья. Ее улыбка была как луч солнца сквозь грозовую тучу.

– Не задерживайся, – сказал Федор, и в его словах прозвучала тень тревоги, которой раньше не было. Вести о Петрушке и Григории висели в воздухе.

– Туман густой… и маживельник… сегодня шелестит как-то по-особенному.

– Не боюсь я твоего маживельника! – легкомысленно бросила Агафья, беря ведро.

– Я же не ребенок и не старик. – Она вышла за калитку и растворилась в серой пелене.

Минута. Две. Пять. Тишина снаружи стала казаться Федору неестественно громкой. Шелест игл маживельника, обычно монотонный, теперь звучал как приглушенный смех, как перешептывание множества голосов. Он отложил лапоть.

– Агафья? – позвал он, выходя на крыльцо. Ответа не было. Только шелест.

– Агафья! – Голос его стал громче, резче. Страх, холодный и липкий, начал сжимать горло. Он бросился к колодцу, пробираясь сквозь ватную толщу тумана.

Колодец предстал перед ним. Ведро лежало на боку, опрокинутое. Вода из него пролилась на землю, образовав темное пятно. Но это было не главное. Главное было на влажном, почерневшем от времени срубе колодца. Тянулся длинный, широкий влажный след. Он начинался у самой земли, как будто что-то тяжелое и мокрое выползло из болотной жижи, поднялось на сруб… и замерло. След был не от ноги человека. Он был бесформенным, но явно оставленным чем-то массивным и влажным, словно огромной пропитанной тиной тряпкой или… слизью гигантского слизня. От него исходил слабый, но отчетливый запах гниющих водорослей и чего-то сладковато-тошнотворного, похожего на запах слизи с кузовка Петрушки. И след этот… он тянулся не к деревне, а в сторону маживельника. В ту самую непролазную, колючую стену.

Федор застыл как вкопанный. Кровь отхлынула от лица. Он не видел борьбы, не видел падения. Видел только опрокинутое ведро и этот… след. Этот немой, ужасающий знак. Он вдруг понял, что шелест маживельника стих. Наступила абсолютная тишина. И в этой тишине, словно доносясь из самых глубин трясины, из черной чащи кустов, он услышал… или ему показалось?.. тихий, прерывистый звук. Не шепот даже. Скорее… булькающее всхлипывание. Как будто кто-то задыхается под водой. Или смеется.

– АГАФЬЯ-А-А-А!!! – заорал Федор, и его крик, полный нечеловеческого ужаса и отчаяния, разорвал вечернюю мглу, эхом прокатившись по спящей, обреченной деревне. Он кинулся к стене маживельника, неистово расталкивая колючие ветви, которые тут же сомкнулись за его спиной, как ловушка.

– АГАФЬЯ! ОТВЕЧАЙ!

Но ответа не было. Был только всепоглощающий, торжествующий шелест маживельника, снова нараставший вокруг, и тот далекий, булькающий звук из глубин, который теперь, казалось, звучал отчетливее. Шепоты Трясины перестали быть слухами и предчувствиями. Они заговорили. И первым делом они забрали красоту и надежду. Теперь ни у кого в Маживеловой Дуге не оставалось сомнений: болото проснулось. И оно было голодно.

Глава 3: Голос из чащи

Тишина в Дуге после захода солнца была особенной. Не мирной, не спокойной, а плотной, удушающей, как мокрая шерстяная тряпка, наброшенная на рот. Каждая пропажа – Петрушки, потом Агафьи – оставляла не просто пустоту в избах и на улице. Она оставляла след. Невидимый, но ощутимый всеми на уровне первобытного ужаса. След, который звучал по ночам. Шепот.