Был июль, и по-местным меркам, стояла жара. Аж пятнадцать градусов. Так что я в своем свитере почти не мерз, стоя на берегу Ледовитого океана.
Почему туда?
Я хотел вернуться домой.
Перестать отворачиваться от мира. Оглянуться и увидеть, где я. Вернуться. В место, где я вновь чувствовал себя в безопасности. Где мое тело не рвало бы это омерзительное притяжение. В утробу человечества. В пизду миру. Очень долго мне казалось, что это Молдавия. На самом деле, я ошибался. Океан. Вот откуда мы все вышли, и куда мне следовало бы вернуться. Ощутить невесомость, ощутить себя в матери. Но не мучиться слишком долго. А мышцы отказывают сразу лишь в холодной воде.
Так что у Красного моря или, там, Средиземного, не было шансов.
Уплыть далеко, чтобы не вернуться, в этих морях… это все равно, что перерезать себе вены на постели с двумя шикарными рабынями, и посреди цветущего сада. Слишком хорошо, слишком красиво, слишком уютно и слишком неправдоподобно. Обязательно захочется сдать назад. Наверняка, этот Петроний вырывался и кричал и вообще вел себя недостойно. Просто вторую часть прощания не записали. Это я вам как журналист говорю..
.я оглянулся, – в мои планы не входило, что меня начнет спасать какой-нибудь русский долбоеб из тех, что на кой-то хуй приехали сюда, строить ебнутым аборигенам вроде чуди и ижоре города и поселки, – и разделся, дрожа. Глубоко вдохнул и перестал думать, потому что уж если разделся, – как говорят охочие на советы тренера, – то думать поздно, иди в воду, не раздумывая. Ну, я и пошел, не раздумывая.
И, знаете, они оказались правы.
Холодно было лишь первые несколько метров. Потом я проплыл сто-сто пятьдесят метров, да и то лишь на технике и силе воли, буквально не чувствуя рук. Я торопился, чтобы заплыть как можно дальше. Но берег был еще виден, когда я уже не смог двигаться, и пошел на дно. Надо мной сомкнулись воды любви, воды Океана. И я оказался дома.
И раскрыл, наконец, глаза.
– Кёсо-шнайде хнерлен, – сказал он.
– Ну да, ну да, – сказал я.
– Эльхе швальхе эстергом, – сказал он.
– Да отвали ты, цыган проклятый, – сказал я.
– Кесо рома, мадьярен, – сказал он.
– Да все вы так говорите, и наши молдавские цыгане тоже, – сказал я.
– Рюс кесо балатон шлихте нгасе, – сказал он.
– Думаешь, меня обманет это твое псевдогостеприимство? – сказал я.
– Думаешь, я не помню, как в 1986 году вы украли прапорщика, – сказал я.
– Юго-Восточного Округа советских войск в странах соцлагеря, – сказал я.
– И распилили его тупой пилой? – сказал я.
– Кесондр кеснодр секешфекешвархе, – сказал он.
– Хренекеш, – сказал я.
– Короче отлипни от меня, чмо, – сказал я.
– Адье, – сказал я.
– Адье, – сказал он.
Протянул руку. Я порыскал в кармане, не меняясь в лице, чтоб он не догадался, какого достоинства монетку нащупываю. Выбрал самую большую. Вынул. Положил ему в руку. Венгр с разочарованием повертел в руке 50 центов – я с опозданием вспомнил, что у них тут все не как у людей, и чем больше монетка в прямом смысле, тем меньше в переносном, – и сказал:
– Угеш фельхе вареш, – сказал он.
– Да не за что, уматывай, – сказал я.
Он с достоинством поклонился и ушел, оборачиваясь изредка. Я дождался, пока он совсем скроется. Улица, по которой он уходил, была пустынной, и напоминала сказочный городок из произведений братьев Гримм. Шоколадные станы, мармеладные крыши, и тетушка короля, что выплясывает на балу в сапогах с гвоздями – перед повешением. Все тут такое. Чертовы венгры! Ну или, правильнее, Австро-Венгерская империя. Это ведь из-за них тут они все стали одинаковыми, да, постарался я припомнить уроки истории, продираясь через кустарники к городку. Империя Габсбургов. Бедолаги были для всех этих балканских туземцев кем-то вроде нас, русских, для народов СССР, вспомнил я лекцию писателя Проханова, который заезжал к нам в Кишинев. Лекция стоила 50 долларов, писатель Проханов все время потрясал кулаками и говорил о том, что вскоре мы станем Пятой империей. Когда я подошел к нему после лекции взять автограф – больше всего мне нравилась трилогия «Красное очко Лубянки», «Ни капли ни азиат» и «Черта оседлости: мифы, реальность и три раза в рот» – Проханов потряс кулаком у моего носа. Я быстро сунул в кулак ручку, помня, какими раздражительными бывают эти писатели. Но нет! Он продолжал трясти кулаком.
