– Замечательно. Кто догадался, что это мы?
– Никто, мой господин.
– Даже Ласка?
– Он в недоумении больше всех остальных.
– Замечательно, замечательно.
Своим «замечательно» Мейтна привык завершать любой разговор. Его секретарь остался давно глух к этому слову, оно стёрлось, как и любая пресная фраза, полюбившаяся членам Коллегии. Однако всегда губернатор припрятывал под окончание своей речи каверзную загадку: «Что же он имел в виду? С какой интонацией он произнёс это? Рад он или разгневан? А может, он просто расслабленно мямлит, не вкладывая в слова ни чуточки смысла?».
Мейтна махнул рукой. «Секретарь, тебе пора», – обозначал этот жест, и неважно, кому он был адресован. Покоробившись, подчинённый вежливо поклонился, пригладил белённый жилет, а после, выровняв волосы на правом виске, неспешно последовал к выходу. Взгляд Мейтны его поторопил.
Губернатор обожал напоминать всем, что твои действия не только тебе подвластны. Каждый, кто хоть немного относился к его свите, отдавал в той же мере часть своей души ему на растерзание. И лакомым кусочком для уважаемого господина, в большинстве своём, было чувство стыда. Малого, крупного – неважно. Препарировать твоё смущение он мог часами. И редкий подопытный после всех этих процедур выставлялся на общий суд. В целом, окружение губернатора довольствовалось только его короткими указаниями, грозным и в то же время расслабленным голосом и сухой, на первый взгляд, невинной улыбкой.
Вода размеренно поглаживала шею. Всплески ещё были слышны, но очень тихие и ненавязчивые. Когда Председатель нажал на кнопку гидромассажа, ванна вовсю встретила его водяными овациями. Ему нравилось это, возвращало к чему-то первобытному. Так, ему казалось, утроба матери пробуждает дитя в первый раз, и, коль уж это сопровождает нас в жизнь, то и искать умиротворения надобно в бурлящем потоке.
Мейтна сомлел. Шея его понемногу сползла к воде, по гранитному борту ванны, встретив на пути лишь взмокшие, но всё еще ухоженные волоски. Позавидовать ему могла любая коллегиантка, так как не каждая одежда женщин в этом сугубо мужском предприятии могла выглядеть столь же изящно, как причёска мейт-губернатора. И всё бы ничего, если бы дражайший и «обожаемый» всеми Председатель не хвастал собой при каждом коллегиальном собрании. Хвастал безмолвно, как и принято любому интеллигентному честолюбцу, но до безобразия заносчиво.
Мейтна не считал себя заносчивым. Добродушием он называл попытки элегантно оскорбить прислугу, а снисхождением – наказание в виде «сна под луной». Этому наказанию подвергались швейцары, повары, ключники или служанки, которые любили втайне водить шашни с другими швейцарами, поварами и ключниками. Суть в том, что как только тебя застают в постели с другой обслугой или вы оба стараетесь поутру, надеясь обмануть свою совесть, выйти на службу с разницей в десять минут, то на следующий же вечер ваши кровати выносят во внутренний двор коллегиального здания и предлагают провести ещё одну «бурную» ночь.
Вначале обслуга не считала это наказанием. Не считала до тех пор, пока не наступала осень, особенно поздняя. Тех непокорных, что осмеливались провиниться в первые заморозки, даже называли героями. Не мудрено, что Мейтна заботливо припрятывал контрацептивы под каждой подушкой – ещё один признак его великого снисхождения, – однако он не был бы всеобщим любимцем, если бы не одно но: предлагая свой чудный подарок, он непременно утаскивал с собой одеяла. И именно таким он и представал в жизни – существом, вышедшем в мир в лучах солнца; младенцем, покинувшим умиротворённое материнское чрево, но оставившим ей в напоминание вздутый, рваный рубец.
