Он замолчал, обдумывая.
– Угля жрать будет – немеряно. Если активно топать, по десять-пятнадцать тонн в сутки как с куста. А то и все двадцать, если придется маневрировать да отбиваться часто. Запасы у нас есть, но не бесконечные. Вода тоже… Станции водокачки многие разрушены или заражены. – Кузьмич посмотрел на Чапаева прямым, усталым взглядом. – Доехать, Василий Иваныч, можно. Если повезет. Если твари эти не сожрут рельсы перед самым носом или не устроят завал такой, что и танком не прошибешь. Но быстро не будет. И легко – тоже.
Петька, слушавший машиниста с открытым ртом, нервно заерзал.
– Василий Иваныч, да их там, поди, тьма-тьмущая! В шифровке ж сказано – орда гигантская! А нас тут… – Он обвел взглядом вагон, словно пересчитывая присутствующих. – Ну, сотня штыков наберется, да экипаж бронепоезда еще столько же. Двести человек против… против тысяч, а то и десятков тысяч этих гадов? Это ж… это ж как комару слона валить! – В его голосе, обычно полном задора, сейчас отчетливо слышались сомнение и страх. Он не трусил, нет, но здравый смысл подсказывал ему, что шансы их ничтожны.
Анка, до этого молчавшая, коротко кивнула, соглашаясь с оценкой Кузьмича и опасениями Петьки. Ее лицо оставалось бесстрастным, но в напряженно сжатых губах и твердом взгляде серых глаз читалась готовность к бою, к любому исходу. Она не сомневалась в приказе, не обсуждала его – она готовилась его выполнять. Ее чувственность сейчас была сродни натянутой тетиве – готовая в любой момент выпустить смертоносную стрелу.
Фурманов, услышав пессимистичные нотки в речах Петьки и Кузьмича, шагнул к столу. Его глаза горели знакомым идейным огнем.
– Товарищи! О чем вы говорите?! – его голос звенел от праведного негодования. – Сомнения? Страх? Да, враг силен! Да, их много! Но разве это повод опускать руки и сдаваться на милость кровожадных чудовищ, порожденных разложением старого мира? Москва – это сердце нашей Родины, колыбель Великой Октябрьской Социалистической Революции! Там, в осажденном Кремле, еще бьется пламя надежды! И наш долг, наш священный долг перед павшими героями, перед мировым пролетариатом, даже если большая его часть превратилась в безмозглых пожирателей плоти, – прорваться и помочь!
Он ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули гильзы.
– Каждый из нас – боец Красной Армии! Каждый из нас несет ответственность за судьбу революции! И если нам суждено погибнуть в этом походе, мы погибнем с честью, зная, что сделали все возможное! Наш бронепоезд не зря носит имя "Победа"! Мы должны доказать, что это имя – не пустой звук! Вперед, на выручку Москве, товарищи! За мировую революцию, даже если придется строить ее на костях!
Чапаев слушал всех, не перебивая. Отчасти он был согласен с Петькой, положение было шатким, скорее всего под Москвой и вправду целая армия мертвецов. Но он был Чапаевым. Слово "невозможно" для него не существовало, если на кону стояло дело, которое он считал правым.
Он резко поднялся, обвел всех тяжелым, пронзительным взглядом.
– Хватит сопли жевать! – рявкнул он так, что Петька вздрогнул. – Приказ есть приказ. Москва ждет. Да, их там тьма. Да, путь – говно. Да, можем все там костьми лечь. – Он усмехнулся своей знаменитой чапаевской усмешкой, в которой не было и тени страха, только злая решимость. – А мы что, впервые в пекло лезем? Не таких гадов били! И этих побьем, если зубы не обломаем!
