Он протянул Чапаеву листок бумаги, исписанный неровными карандашными строчками.
Чапаев взял листок, его взгляд быстро пробежал по коротким, рубленым фразам шифровки. Петька и Анка подошли ближе, Фурманов заглядывал комдиву через плечо. По мере чтения лицо Василия Ивановича становилось все более каменным. Только желваки, заходившие под загорелой кожей, выдавали внутреннее напряжение.
– Ну, что там, Василий Иваныч? – не выдержал Петька, видя, как мрачнеет его командир.
Чапаев медленно поднял голову. Его глаза, обычно горевшие то насмешливым огоньком, то яростью боя, сейчас были темными, как заволжская ночь.
– Москва… – глухо произнес он. Голос, только что гремевший над полем боя, теперь звучал приглушенно, словно из-под земли. – Москва в кольце. Орда… гигантская. Пишут, такой еще не было. Кремль держится, но… ситуация критическая.
Он сделал паузу, обводя тяжелым взглядом своих бойцов. Анка застыла, ее рука, сжимавшая запасной диск, побелела. На лице Петьки застыло выражение недоумения, сменившееся ужасом. Фурманов выпрямился, словно аршин проглотил, его губы сжались в тонкую, решительную линию.
– Наша дивизия, – Чапаев снова посмотрел в листок, словно, не веря собственным глазам, – "Бронепоезд "Победа"… Оказывается, мы сейчас – ближайшее к Москве боеспособное соединение. Из тех, кто еще на ходу и может драться. – Он усмехнулся, но усмешка вышла кривой и горькой. – Вот так, Петька. Довоевались. Герои последней надежды, мать их…
– И что… что приказывают? – тихо спросила Анка, ее голос был ровным, но в нем слышались стальные нотки. Она уже поняла, к чему идет дело.
– Приказ, – Чапаев скомкал листок в кулаке так, что хрустнула бумага. – Прост, как солдатская пайка. Прорываться к столице. Любой ценой. Оказать содействие обороняющимся. Попытаться деблокировать город. – Он обвел взглядом горизонт, туда, на запад, где за тысячей пятьюстами верст гибла Москва. – Любой ценой, значит… головой об стену.
Наступила тишина, еще более тяжелая, чем после боя. Каждый осмысливал услышанное. Москва… Сердце страны, даже такой, изувеченной и растерзанной. И они, горстка людей на стальном острове посреди океана смерти, должны были броситься в самое пекло, в пасть орды, которую даже командование называло "гигантской".
Петька сглотнул. Первоначальный испуг сковал его, но он тут же отогнал его. Его обычный оптимизм отчаянно боролся с реальностью, ища хоть какую-то опору. Он метнул быстрый взгляд на Анку, словно ища поддержки и в ее глазах.
Анка медленно кивнула.
– Патронов хватит, – сказала она коротко, но веско. Ее чувственность сейчас проявлялась не в слезах или отчаянии, а в глубокой, почти материнской ярости по отношению к тем, кто посмел посягнуть на самое сердце их земли, и в немом сострадании к тем, кто сейчас умирал в осажденной столице. Она провела рукой по холодному стволу "Льюиса". – Только бы паровоз выдержал. И рельсы.
Фурманов шагнул вперед. Его лицо было бледным, но глаза горели фанатичным огнем.
– Это наш священный долг, товарищи! – его голос зазвучал с той силой, с какой он читал передовицы. – Москва – это не просто город! Это колыбель революции, это символ нашей борьбы! Если падет Москва, падет и надежда! Мы не можем, мы не имеем права отступить! Мы должны показать этим… этим исчадиям ада, что дух пролетариата не сломлен! Вперед, на защиту революционной столицы! Даже если нам придется погибнуть, мы погибнем как герои, выполнив свой долг до конца! – Его самоотверженность была почти пугающей в своей искренности.
