Из открытой двери штабного вагона доносился размеренный, чуть монотонный голос Фурманова. Дмитрий Андреевич, комиссар дивизии, человек несгибаемых принципов и беззаветной веры в идеалы революции, даже в этом проклятом мире находил время для идеологической работы. В руках он держал пожелтевший, потрепанный лист газеты – чудом уцелевшую "Красноармейскую правду" трехлетней давности.
– …И посему, товарищи бойцы, – торжественно, словно с трибуны, вещал Фурманов, игнорируя ветер, шелестевший страницами, – вопрос борьбы с самогоноварением в рядах нашей доблестной Чапаевской дивизии приобретает особую остроту! Распространение этого пагубного зелья не только подрывает воинскую дисциплину и боеспособность, но и наносит непоправимый вред моральному облику красного воина, строителя нового общества! Каждый выявленный случай самогоноварения должен быть беспощадно пресечен, а виновные – понести суровое наказание по всей строгости революционного закона! Мы должны помнить, товарищи, что трезвость ума и ясность мысли – такое же наше оружие, как винтовка и пулемет…
Петька, услышав знакомые пассажи, невольно хихикнул, но тут же поймал строгий взгляд Чапаева и виновато уткнулся в шашечную доску.
– Вот оно как, Василий Иваныч, – пробормотал он, двигая шашку наугад.
– Самогон – враг. А эти… которые бродят… они, значит, друзья?
Чапаев тяжело вздохнул, потер переносицу.
– Фурманов – человек идейный, Петька. Ему положено. А ты думай, куда шашку ставишь. Против мертвяков самогон не поможет. Тут другое зелье нужно. Покрепче. – Он обвел взглядом пустынный горизонт, где уже начинало дрожать марево. – Злоба, Петька. Да воля к жизни. Вот наше главное оружие. И патронов побольше. Да, Анка?
Анка, закончив чистку, с лязгом собрала пулемет. В ее руках он выглядел грозно и органично.
– Патроны есть, Василий Иваныч, – ее голос был спокоен и глубок. – И злости хватит. На всех. – Она провела ладонью по холодному стволу, и в этом простом жесте было больше решимости, чем во всех пламенных речах Фурманова.
Утро на полустанке "Багряный закат" вступало в свои права. Впереди был еще один долгий, опасный день в мире, где победа измерялась не взятыми городами, а каждым новым рассветом, встреченным живыми. И бронепоезд, названный в ее честь, был готов снова двинуться в путь, сквозь степи, кишащие тенями прошлого и ужасами настоящего.
Фурманов как раз дошел до пассажа о том, что "каждый красный командир должен личным примером демонстрировать трезвость и моральную устойчивость", как Петька, до этого безуспешно пытавшийся выстроить хитроумную "дамку" из двух шашек, вдруг замер, вскинув голову. Его уши, привыкшие улавливать малейший подозрительный шорох в степной тишине, напряглись.
– Василий Иваныч… – начал он неуверенно, прищурившись в сторону дрожащего марева на горизонте. – Пыль… Гляньте-ка.
Чапаев оторвался от ящика, проследил за его взглядом. Далеко, там, где небо сливалось с выжженной землей, действительно поднималось бурое облачко, стремительно приближаясь. Оно было не таким высоким и плотным, как от кавалерийского разъезда, но двигалось с пугающей быстротой.
– Не кони, – коротко бросил Чапаев, его лицо мгновенно посуровело, сбрасывая налет утренней расслабленности. В его глазах, еще недавно изучавших шашечные комбинации, вспыхнул холодный огонь вожака, почуявшего смертельную опасность. – Тревога! – рявкнул он так, что голос его, казалось, заставил дрогнуть стальную обшивку бронепоезда. – По местам! Анка, тварей встречай!
