Чапаев слушал их, его лицо оставалось непроницаемым. Он видел страх Петьки, стальную решимость Анки, идейный пыл Фурманова. Он, как тактик, прекрасно понимал, что приказ равносилен самоубийству. Прорваться через гигантскую орду на одном бронепоезде – задача практически невыполнимая. Но он был вожаком, и его люди смотрели на него. Сдаться, отступить, ослушаться приказа – это было не в его характере.
– Значит, так, – его голос снова обрел твердость и силу. – Раз приказ – будем выполнять. Радист, передай в Самару: "Приказ получен. Выдвигаемся на Москву. Победа будет за нами, или смерть!" Машинисту – полный пар! Готовить состав к походу! Всем пополнить боезапас, проверить оружие. Кормить людей и коней – если остались. Нам предстоит долгая и, скорее всего, последняя дорога.
Он нахлобучил папаху на самые глаза.
– А теперь, Петька, забудь про шашки. Начинается игра по-крупному. И ставки в ней – наши жизни и… то, что осталось от России.
Он посмотрел на запад, где за горизонтом лежала обреченная Москва. В его глазах не было страха, лишь суровая, несгибаемая решимость человека, идущего навстречу своей судьбе. Бронепоезд "Победа" готовился к своему самому отчаянному рейду.
Уголь, вода и красный командир
Бронепоезд "Победа", тяжело дыша паром после недавнего боя и короткой, яростной встряски, замер на путях полустанка. Солнце поднималось все выше, обещая жаркий, изнурительный день. В штабном вагоне, пропахшем махоркой, порохом и карболкой, собрался военный совет. За столом, заваленным картами, сводками и пустыми гильзами, которые Петька машинально собирал в кучку, сидел Чапаев. Его лицо, обычно подвижное и выразительное, сейчас было сосредоточенным и строгим. Рядом с ним, подперев голову кулаком, сидел Петька. Анка, прислонившись к стене у входа, молча чистила наган – ее "Льюис" уже был приведен в идеальный порядок. Фурманов, как всегда подтянутый, несмотря на походные условия, стоял у окна, нервно теребя ремешок полевой сумки.
В углу, на видавшем виды ящике из-под снарядов, примостился Михаил Кузьмич, главный машинист "Победы". Это был пожилой, кряжистый мужчина с обветренным лицом и руками, навечно въевшимися в угольную пыль и мазут. Он был сердцем и душой паровоза, его глазами и ушами на стальных путях. Сейчас он задумчиво крутил в пальцах промасленную тряпку, слушая доклады.
– Значит, Москва, – Чапаев постучал костяшками пальцев по разложенной карте, где красным карандашом был грубо обведен столичный регион. – Приказ ясен, как слеза комсомолки: прорваться. Кузьмич, твое слово. Сколько нам пилить до этой самой Москвы, и допилим ли вообще?
Кузьмич прокашлялся, его голос был хриплым, как паровозный гудок в тумане.
– До Москвы, Василий Иваныч, почитай, полторы тыщи верст будет, если по прямой. А прямых путей там, поди, и не осталось. Дорога – дрянь. Шпалы гнилые, рельсы где поведены, где и вовсе разобраны мародерами аль этими… ходячими… для своих нужд, не иначе. – Он покачал головой. – Поезд наш, "Победа", машина знатная, броня крепкая, орудия – дай бог каждому. Но не жеребец степной. Тяжелый он. Если по-хорошему, по ровному, километров пятьдесят, ну, пятьдесят пять в час выжать можно. Это если кочегары не сачкуют и уголек что надо. А так, по нынешним временам… – Он развел руками. – Средняя скорость, дай бог, километров двадцать, от силы двадцать пять в час выйдет. Это если без долгих остановок на ремонт пути, без разведки каждой балки. А разведка нужна, иначе влетим куда не надо.
