Вокруг политехнического. Потомку о моей жизни - страница 2

– Но я не могу Вам сказать ничего другого, потому что в Решении Приемной комиссии ничего иного нет. Не могу же я домысливать и говорить Вам то, чего нет в Решении.

– А чего нет в Решении? – спросил я.

На этот раз смутился член приемной комиссии.

– Да там и не должно быть ничего другого, – сказал он, – секретарь Приемной комиссии готовит Решение и зачитывает фамилии абитуриентов, и формулировку решения. Члены приемной комиссии задают вопросы, если они у них есть, а потом голосуют. По Вашей кандидатуре вопросов не было, и голосовали единогласно. Медалистов много, число мест, выделенных под них, ограничено. Кому-то надо отказывать. Вот Вам и отказали.

– Значит Вы не руководствовались таким критерием как время подачи документов? – спросил я.

– Нет, мы даже не думали об этом. Готовить материалы – прерогатива Секретаря.

– А какая медаль имеет приоритет: золотая или серебряная?

– Конечно, золотая, – не подумав, брякнул он.

– А я знаю абитуриента, которого уже приняли с серебряной медалью. Мне же с золотой отказали.

Это был разговор в одни ворота. Я знал, почему мне отказали. Он тоже знал, почему. Но у него не было аргументов, которыми он мог бы оперировать. Он мог только, как попка, повторять то, что записано в Решении Приемной комиссии.

Мне было стыдно и обидно одновременно. Я впервые столкнулся с государственным антисемитизмом. Хотя внешне все выглядело благопристойно. Ведь никто не сказал мне:

– Мы не принимаем тебя, потому что ты еврей, а, значит, неблагонадежный.

Нет, выдумали форму отказа: «В связи с отсутствием вакантных мест». Уж лучше бы была процентная норма, как в дореволюционное время. Это, по крайней мере, честнее.

Моя мечта рушилась. Я не имел права проситься на прием к Ректору Института. По правилам жаловаться на Решение приемной комиссии Института следовало в Центральную Приемную комиссию, которая находилась в Москве.

Я взял документы и приехал домой. Вечером состоялся семейный совет.

– Далась тебе твоя ядерная физика, – сказала мама, – как я тебя уговаривала стать врачом или на худой конец биологом!

– Поступай в Холодильный институт, который я закончил, – сказал папа. – Туда тебя примут без вопросов. Потом поезжай в Москву. Хотя, я думаю, у тебя вряд ли что-нибудь получится.

А дедушка только кряхтел и покашливал, но ничего не говорил. Я видел, как он переживает за меня.

В Институт Холодильной промышленности меня действительно приняли без вопросов. Но я на этом не поставил точку.

В Москве я остановился у дяди Миши, маминого брата. Он жил в малюсенькой комнате метров 8—10 не больше в Столешниковом переулке. Я думаю, снимал. В этой комнате спали он с женой Верой, их маленькая дочка Наташа, которой тогда было года два. Там же заночевал и я.

Дядя Миша слева; рядом с ним его дочка Наташа, а справа мой дедушка, его отец (лето 1953 г.).

Они меня встретили очень тепло и сердечно. Я им рассказал мою историю с поступлением.

– Не добьешься ты ничего, – сказал дядя Миша. – Тут только по-другому можно что-либо сделать. Я попробую. А ты пока походи по инстанциям, поговори с ними. Тебе надо опыта набираться.

И я пошел набираться опыта. Сначала я поехал на Трубную площадь в Центральную приемную Комиссию, которая располагалась в угловом доме на первом этаже. Длинная очередь несчастливых абитуриентов начиналась, снаружи на улице, но продвигалась довольно быстро. Когда я попал внутрь помещения, я увидел, что принимает за барьером со стеклом всего один человек. Были написаны его фамилия, имя и отчество. Я запомнил его фамилию на всю жизнь – Сухоруков.