Именно такие рассуждения застигли Клюху, коль взялся бы он пооткровенничать с Витякой Внуком.
– Поэтому ты не дури, – напутствовал его друг. – На шахте и без тебя земля обвалится. А над родителями измываться не только божий грех.
И эту фразу понял Клюха безостаточно. Ибо у Витяки не было ни отца, ни матери. А воспитывала его бабушка – тихая такая уютненькая старушечка Леонтьевна, которая, как давно выяснил Внук, сроду не была его родней. И, может, фамилию такую она ему – без лишних хлопот – придумала.
Они помолчали еще какое-то время, потом Витяка произнес:
– Вот рыба склизкая поверх чешуи, а ты – так под чешуей. Обсмыкаешь с тебя то, что сверху сверкает, а у тебя опять мылкость неизвестно откуда берется.
– Павел Лактионыч тебе пятерку бы отвалил за такое сравнение, – больше для вида, чем на самом деле, завеселел Клюха. – А я – больше кола не могу поставить. И то – осинового.
– Грозишь? – объязвил голос Витяка.
– Нет, предупреждаю.
И Клюха, не прощаясь, покинул друга.
А тем временем в погоде произошли перестановки времен года. Неожиданно в воздухе засырело, отпотел лед, зашершавился снег. И к исходу дня зачастила с карнизов капель.
– Гляди и ерекá тронутся, – нудила Флаха, – а у меня ни картовочки нету.
– Да притараню я тебе все для брюхаловки! – взлел Клюха.
– Это стыд, – продолжала тетка, – у соседки, у Митревны, луковицу заняла. А ведь клялись-божились, – имела она, наверное, в виду Клюхиных отца с матерью, – что завалят жратвой, как свинью на откорме. И вот завалили. Две тыквешки осталось…
Клюха – раскрымши – выскочил на баз, нашел окурок, что, не досмолив в клубе, сунул между лесинами у погребки; едва раскурил отсыревшую обмусолку.
Табак хининно горчил и одновременно отдавал отравной сладимостью.
Клюха сплюнул и растоптал окурок.
– Здорово, кореш! – услыхал он. – Чего это ты, не пил, а поблевываешь?
К забору приближался Перфишка.
Колька хотел было послать его к едрене-фене, да вдруг подумал: а что, если этот прыщавец и доброе что-либо сослужит. Потому, хоть и не очень радушно, но улыбаясь, произнес:
– Это ты, что ли, лектора с нашеста согнал?
– Не! – мотнул головой Перфишка. – Это мышá.
– Что за «мышá»?
– А та, которая сношает таракана.
– Не понял.
– Ну, открыли трансформатор, а там мышка в уголь сгоревшая. Вот она и закоротила плюс на минус.
– Интересно.
– Тебе интересно, а мне – не очень.
– Почему же?
– Мартик на меня, знаешь, какую «бочку» катил? Говорит: «Саботажник! Лектор из самой Москвы, а ты не мог свет обеспечить». Ну я ему и скажи: я, мол, не кот, чтобы бешеных мышей ловить. Кто думал, что она туда влезет. Ну, короче, он мне чешет в ультимативной форме: «Пиши заявление на расчет». Ну я, понятное дело, залупился. Сказал, что у него не работаю. А нынче директор вызвал и говорит: «Мое тебе с кисточкой, Перфил Макарыч! Но ты уволен с нонешнего числа». Потому я вот уж час, как безработный.
Клюха видел, как у Перфишки на торчок поднимаются окрайки ноздрей: страсть как хочется поматюкаться по этому поводу, а может, даже, срывая зло на ком попадя, и по-базарному поорать. Но, словно укручивая себя вожжами, он сдерживает этот порыв. Потому Клюха позволяет себе вопрос:
– И чего же ты теперь будешь делать?
– Задрать хвост – да бегать!
Клюха сглотнул улыбку.
– В Сталинград поеду! – с вызовом, который демонстрировал больше себе, чем Кольке, произнес он. – Городскую жизнь «на-понял» брать.
