Наверно, Клюха напитался тем незнакомым запахом, что царил в сенцах у Накось-Выкусь, потому как Витяка Внук, к кому он завернул, чтобы не плестись к тетке, спросил:
– Тебя чего, в одеколоне, что ли, купали?
Отбуркнувшись на этот его вопрос, Клюха поинтересовался:
– А завтра лекции не будет?
– Ишь, чего захотел! – завеселел Внук. – Думаешь, каждый день у тебя немая будет гузыки с ширинки скусывать?
У Клюхи – в два надлома – отвалилась челюсть. Однако он не стал давить наивняка, вопрошая: «Откуда ты знаешь?», а сделал вид, что ничего этого не слышал.
– Или ты, – продолжал подначивать Витяка, – собираешься поучиться у лектора, как слово «революция» нараспев произносить?
И вдруг Клюха сказал то, чего Внук от него не ожидал.
– Я бы устрял с ними, чтобы до города доехать. Ведь это их автобус там стоял?
– А чего это тебя в губернию-то потянуло? – на манер деда Протаса поинтересовался Внук.
Клюха – впрямую – не хотел говорить, что собрался убежать из дома, а намек сделал:
– Дядьку на шахте проведать надо.
Внук приморщил нос точно так, как это делал, когда, вызванный на уроке к доске, решительно не знал, что от него требует учитель, но сказал с солидностью пожившего умудренца:
– Но ведь в Сталинграде, насколько мы учили, подземного промысла не ведется.
У Клюхи нетерпеливой морщью свело щеку.
– Да шахта вовсе не там, а в Макеевке… – он сделал небольшую спотычку и добавил: – Или в Горловке. Из Сталинграда поезда туда ходят.
– Ты не смеши квашню, а то за порог уйдет! – опять – по-взрослому – остановил его Внук. – Во-первых, из школы кто тебя отпускал?
Он выдержал паузу, которую Клюха чуть подпортил длинным – многоступенчатым – вздохом.
– А во-вторых, о своих-то ты подумал? Ведь они все копыта пообломают, тебя ища.
Клюха снова, правда, на этот раз односложно, вздохнул.
– Поэтому, – торжественно заключил Внук, довольный, что так запросто лишил самоуверенности друга, – «колись по-доброму», расскажи, за чего ты фырком исходишь?
Но Клюха не мог, точнее, не имел права пускать в душу червяка чужой любопыти. Ведь тот там все истрюхлявит, что под челюсти попадется. Ну как Колька, скажем, мог говорить о том же Бельмаке, когда Витяка наверняка произнес бы: «Ну и чего ты о нем жалкуешь, не люди, так волки бы сожрали. А потом, что за жизнь, когда ты не видишь, как трава растет и деревья листвой опушаются. Правильно папанька сделал. Чего животину мучить».
А вот уже той тонкости, что Клюха его жалел и что Бельмак был его тайной, которая завязалась между ним и матерью, Внук сроду не поймет, потому как ум у него, хотя и не такой корявый, как у остальных, но и не настолько изящный и эластичный, что ли, чтобы вовремя сделать поворот в самом неожиданном направлении.
Потому Клюха решил не посвящать Витяку и в другую подробность, которая разъела его терпение. Ибо не понять ему и того состояния, которое испытываешь, видя своих родителей шутами перед теми, кто, в сущности, если отличаются от них, то только тем, что над их судьбой не пегий, а буланый бык хвостом помахал. Выдрючивался бы, скажем, так же, как эти, что приезжали на заимку, тот же Евгений Константинович, Клюха бы с радостью воспринял бы это как должное, потому как умница, настоящий остряк и, главное, без претензий. Тому не надо зайца привязывать или того же лося подранивать, чтобы его потом высокий начальник добил. А ведь так уже не раз было.
