У Клюхи свилась в стружку душа. Ведь это же фамилия его учительницы Зои Прокоповны. Вот не хватало, чтобы она его тут увидела.
– А может, я пойду? – неуверенно произнес он, еще не освободив рук от бездумного шелестения тем, что она ему дала.
– Сиди уж! – выронила из себя Сабина Эрастовна и со злорадным усмехом добавила: – Только книжку кверху ногами не читай.
Клюха опустил глаза. Устав действительно в его руках был вверх тормашками.
Мальвина же тем временем, чуть приулыбив губы, лапала ладонями, видимо, очень горячую печь, отникая ими раньше, чем они могли взять тепло.
– Комсомолец обязан… – взнуздал себя полушепотом Клюха. И Сабина Эрастовна, как грязной стопой на только что вымытый пол, заступила в лоно их дешевого вымысла:
– Идите вон в горницу, – сказала, – там иконы нету. А тут Бога не гневите.
И Клюха заметил, что в переднем углу у них находится вислое распятье Иисуса Христа.
Он так же – по-балериньи – ринулся вослед за Мальвиной, когда Накось-Выкусь крикнула им вслед, видимо, обращаясь к племяннице:
– Ты ему там носки зашей, а то так калекой и останется.
Клюха никогда не думал, что стыд так может помидорить его лицо. А что оно покраснело, он увидел в зеркало, что, обрамленное деревянным вычуром, висело на противоположной стене.
И сейчас Клюха почувствовал себя бильярдным шаром, который капризный виртуозник Перфишка, – а именно он играл лучше всех, – загнал в лузу, откуда назад скользкобезгиблых путей уже нету.
– Ну давай, – просто подторопила Мальвина, – зашью.
– Только не говори, – опять, видимо, на своей жесткой ух-мыли, произнесла Сабина Эрастовна, – что тебе носок лось изжевал.
Нылость трехструйно ударила в душу. Во-первых, Накось-Выкусь, оказывается, знает, что он не хуторской, а кордонец; во-вторых, стало обидно за мать, что она сроду не следит за тем, пуговица ли у тебя отлетела, карпеток ли прохудился; потому кожушок, который он носит дома, держит запашку на тяголинках; а третье, и самое главное, защемило в груди от напоминания о Бельмаке.
Мальвина сама сдрючила с него карпеток, кинула ему под ноги облезлый воротник от старого пальто, и принялась, вздев в носок ложку, штопать.
– Комсомолец обязан… – вновь забубнил Клюха.
– Да брось! – махнула рукой Мальвина. – Все равно она нас «срисовала».
Изредка бросая взгляд на Мальвину, Клюха видел, как она акцентированно смотрела на себя в зеркало, и у него создавалось впечатление, что это ее возбуждало, потому как румянец, пробивающийся сквозь искусственную мазилку, то и дело высвечивал состояние, которым она жила на данный момент. Когда же он еще раз попытался начать читать Устав, Мальвина торжественно, словно это была награда, преподнесла ему карпеток и простецки посоветовала:
– Ну хватит выхрениваться!
И деловито, как будто в соседней комнате не было Сабины Эрастовны, начала его телешить.
Когда он остался в одних подштанниках, Мальвина подвела его к койке, что была отгорожена цветастой занавеской, и скорохвато поснимала с себя все, что подразумевало одетость. И, перед тем, как лечь рядом с ним, отвернувшись, сделала какое-то тайнодвижение. Рассматривая что-то, она буркнула: «Как все не вовремя!», и начала одеваться.
Клюха затравленно сидел в углу постели.
Он все еще переживал сам процесс его телешения. Потому как руки у Мальвины были не только сверхчувствительные, но и поразительно ласковые. Они демонстрировали такую гибкость, что порою Кольке казалось, что в них вовсе нету костей. И он, в порыве неизвестно откуда явившегося красноречия, чуть не воскликнул: «Я никогда не забуду твои руки!»
