– Ну посуди сам. После ее смерти, писали, осталось десять тысяч рисунков.
Томилин – с присвистом – пососал пустой мундштук и продолжил:
– Так вот, когда Капканка поняла, что из Маришки художницы не получится, стала ее в музыкалку силком тянуть. Это, так сказать, очередная ступень, где можно себя проявить.
Он сухо отплюнулся невесть как попавшей ему в рот крошкой и заключил:
– А писательство – это, можно сказать, путь к отступлению. Когда она уже окончательно поймет, что дочь ни на что не способна. Тогда – и это наверняка! – недаром ее на Луканина целят, – она станет поэтессой.
Томилин умолк, а Клюха, как тяжелый мешок на арбу, не мог взвалить все услышанное на порог своего восприятия. Казалось, все, что поведал ему Томилин, не имело никакого отношения ни к нему, ни к Марине. Лишь отдельной язвой кровоточил Луканин. Тот, кому в конце она достанется лишь только потому, что он живет в Москве, и что он знаменитый поэт, и…
– Она тебе свои стихи не читала? – спросил Евгений Константиныч.
– А разве она пишет? – воззрился на него Клюха.
– Непременно. Иначе, чего бы ей огинаться вокруг Ерусалимского.
Если честно, фамилия Чекомасов больше шла Юрию Адамычу, и потому Клюхе каждый раз приходилось перегонять образ его нового знакомого из одного закутка памяти в другой, чтобы уравновесить в общем – для обоих этих прозваний – восприятии.
– Ну а как вы узнали, что я тут? – спросил Клюха.
– Просто, отец позвонил. А я ребят попросил, – поимел он под этим словом милиционеров, – вот они-то тебя и «вычислили». И, кстати, уберегли, когда тебя какое-то уголовоньё пыталось подпритеснить. А вот что ты у Богдана с Капканкой окопался, вишь, не прознали.
Он неожиданно поднялся, выволок из кармана пачку денег и положил ее перед Клюхой.
– Когда отбесишься, – сказал, – позвонишь, – и начертал номер своего телефона на одной, сверху лежащей пятерке.
И, не прощаясь, вышел из каморы.
