«Вот бы Марине показать это ископаемое умнище! – тем временем думал Клюха. – Этот почище Чекомасова. Да и самого Гонопольского». И он вдруг спросил:
– А правда, что вы на близкой ноге с Гонопольским?
– С Арсешкой?
– Да, с Арсентием Спиридонычем.
– А ты-то его откуда знаешь? – всполошно спросил Томилин.
И Клюха – с пятое на десятое – с утайкой то одной, то другой подробности рассказал, как был в гостях у Чекомасова, куда и заявился – в расхристанных чувствах, – как сам сказал, Гонопольский.
– Но это его псевдоним, – зачем-то уточнил Клюха. – А вообще-то он – Пазухин.
– Знаю, в детстве его Щупач дразнили. Наверно, девок с мальства хватал, где не надо. – Он поиграл резным мундштуком, которым забавлялся все последнее время, как бросил курить, и спросил: – А Чекомасов не сказал тебе, какой у него псевдóним? (он и в слове «псевдоним» поставил в непривычном месте ударение).
Клюха, откивнувшисъ головой, произнес:
– Не-е. А разве он – тоже?
– Тоже – при роже, что косяка давит. Его настоящая фамилия Ерусалимский. И не Юрий он сроду, а Хайм.
– Значит, он…
– Не к ночи будь сказано, да…
– Ну а поэт он хороший? – полюбопытничал Клюха.
– Да как тебе сказать. Меня его стихи не греют, а некоторые, особенно бабы, с ума сходят. Тут у каждого свой вкус, сказал индус…
– Но его Гонопольский, то есть Пазухин, словом, Арсентий Спиридоныч любит.
– А кто у нас к евреям относится плохо? – полуответил на это Евгений Константиныч. – Это они сами кричат на каждом углу, что их притесняют. А погляди, куда ни кинь палку, везде в них попадешь. И места-то эти не у станка и тем более не в поле. Так что грех им на русских роптать.
Клюха был в той поре, когда национальные пристрастия не играли никакой роли в определении симпатии. Юрий Адамыч, например, ему нравился. Нравился своей взрослой детскостью, какой-то, пусть даже и нарочитой, беззащитностью. И вообще, что его любит, нет, уважает Марина.
– А поэта Луканина вы знаете? – снова обратился к Томилину Клюха.
– Да ты тут, оказывается, всех перезнал! – воскликнул Евгений Константиныч. – Кто же тебя ввел во храм этих распутников?
– А Гонопольский… – осторожно начал Клюха. – Тоже?
– Да то как же – пьяница и бабник.
– Но ведь он ваш друг.
Томилин расхохотался.
– Еще наукой не доказано, блудство достоинство или недостаток.
Клюха озадаченно умолк. И угнетало его вовсе не то, что Евгений Константиныч подтвердил слова Гонопольского, что Луканин распутник, но и что сам оказался таким же. Спрашивается, почему к ним так льнет Марина. И он вдруг решил не темнить.
– Знаете, – сказал, – с кем я был у Чекомасова? С Мариной Охлобыстиной.
– У-у! – как водяной бык в затоне укнул Томилин. – А я гляжу, чегой-то ты петляешь, как заяц по первому снегу: «С одним знакомым… – стал он передразнивать Клюху. – …случайно… неожиданно…» Так вот, дорогой мой ненаглядец! Не случайно ты там оказался и не неожиданно. Капканка, это я так зову твою будущую тещу…
– Скажете уж! – почти на взвизге, перебил его Клюха.
– Так вот, Капитолина Феофановна – единокровка Хайму Ерусалимскому. Оттуда и любовь. А Марину она сейчас испытывает на все режимы.
– В каком смысле? – быстро спросил Клюха.
– Ну сперва она у нее ходила в художественную школу. Там пытались доказать, что Маришка вторая Надя Рушева; была такая девчушка, которая упокоилась в шестнадцать лет, как мне кажется, от непомерного усердия.
– А именно? – вставил Клюха.
