– Что у вас, Заболотский?
– Какой-то гражданин вас требует.
– Пусть войдет! – махнул рукой Ежков и обратился к Клюхе: – Как это говорится: «Не бойся умного врага, опасайся дурака-друга». Я капитан Шатерников, а вот, что Климентий Федосеич, это точно. По правде говоря, не хотели открываться, что впрямую занимаемся тобой.
И прежде чем Клюха успел на все это как-то отреагировать, у него появилась возможность удивиться и еще раз, потому как вослед за сержантом в камору протиснулся не кто иной, как Евгений Константинович Томилин, который с порога продекламировал:
– Бежать, бежать быстрее лани из этой долбаной Елани!
– Но я же вовсе не из Елани, – с улыбкой возразил Клюха.
– Ну, раз такая красивая рифма не получается, тогда пусть будет так: «Бежать, бежать не ради славы, из богом проклятой Дубравы».
Он подошел и обнял Клюху.
– Ну что, капитан, – обратился он к Шатерникову, – шатер у нас есть, шамовку шофер принесет, так что, наверно: «Гут бай с кисточкой!»
Это «с кисточкой» несколько покоробило, напомнив Перфишку, но не сбило с ликующего настроения, которое охватило Клюху с первой же секунды, как он увидел Томилина.
– А ты знаешь, – неожиданно сказал Евгений Константиныч, когда они остались одни, – наверно, ты будешь великим человеком.
– Почему это?
– А все великие, о ком не почитаешь, то и делали, как от родителей своих тикали. Так что приготовься к славе.
Они уж кой час соседствовали лбами, хотя на столе не было выпивки. Но разговор то и дело круто взмывал до того, что грозил превратиться в скандал. Так Евгений Константиныч казнил Клюху. Сроду тот не думал услыхать от него осудительных слов. Уж кто-кто, считал он, а Томилин способен был понять и, главное, оправдать его. Но Клюха глубоко заблуждался.
– Ты думаешь, – начал Евгений Константиныч, – великие, о каких я тебе говорил, из дому убегали? Да не хрена жареного! Все это придумали борзописцы, которые после их смерти стали изощряться, чтобы слепить личность, отличную от других. А дает тягу от родителей только глубоко эгоистический человек.
– Ну вы ведь знаете, почему я убежал? – взмоленно уставился на него Клюха.
– Конечно. Но вот давай разберем ситуацию. Спору нет, всегда жалеешь, кого кормишь. Ты, небось, и свинью, которую вы держали на убой, жалел.
Клюха кивнул.
– А сало ее жрал так, что за ушами скрипело.
Колька не возражал.
– Есть вещи, которые стоят в другом ряду их понимания. Например, не рыдаю же я, что, – он подкинул свою каракулевую шапку, – на эту вот папаху извели двух или трех ягнят? Кто-то для кого-то существует.
Уже по ранечным впечатлениям Клюха знал, что Евгений Константиныч к дружеству относится спокойно, к любви насмешливо, потому говорить с ним на эту тему было, если не бесполезно, то во всяком случае рискованно, потому как он мог запросто повергнуть в нем и еще какое-либо едва устоявшееся чувство.
– Вот ты казнишь отца (он сделал ударение в слове «казнишь» на первом слоге), за то, что он с пришлепом губы начальству в рот глядит. А как же ты хотел? В такой стране живем. У нас даже правило такое есть: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак!» А ведь против ветра-то только дурак ссыт.
И Клюха вспомнил, как ему приходилось наблюдать – при более высоком начальстве – болезненную неуверенность того же Вычужанина, который вообще-то был шириной, как о нем говорил дед Протас, «хоть положи, хоть поставь».
