– Вон в той угловой камере я сидел. Веришь, не знаю откуда, но моя Марфутка пронюхала, что я именно там, и стала на тот бугор всякий раз взлезать, когда я в окне замаячусь.
Он на какое-то время бросил свой взор в ноги, словно боялся обо что-то споткнуться, и заключил:
– И так все три года.
– А за что вас сажали? – осторожно полюбопытничал Клюха.
– Этот вопрос растяжимый. Ты, кстати, куда-нибудь торопишься?
– Да нет.
– Тогда я тебе дома все обскажу, как было.
Они спустились в буерак, который, собственно, можно было и обойти, и очень пожалели, что не сделали этого, оказавшись на его дне. Склон, на который им предстояло взобраться, состоял из сплошной наледи.
– Правду говорят, что умный гору обойдет, – сказал мужичок и неожиданно представился: – Ежков Климентий Федосеич.
Клюха в ответ буркнул что-то не очень впопадное. Но спутник его не переспросил.
– Так что будем делать? – обратился он, казалось, не к Клюхе, а к буераку, в который они так опрометчиво спустились.
– Ждите весны, – неожиданно раздалось сверху, – ужо подтает.
У края оврага стоял толстый, со слоистым животом, мужик.
– Михеич! – тонкоголосо крикнул Ежков. – Кинь нам какую-нибудь веревку.
– Кинь! – передразнил тот. – А где ее взять? Погоди, – он поозирался, – вон жердь лежит…
Словом, кое-как, где с молитовкой, где с матерком, но вылезли они из того самого яра, и вскоре оказались в каморке Ежкова.
– Вот мои хоромы! – произнес он, раздеваясь. – Не очень шикарные, но вполне удобные. Михеич! – обратился он к тому мужику, что их вызволял из яра. – Потряси мошной, я вот человеку задолжал. – И, прежде, чем Клюха произнес какие-то протестующие слова, – а таковые на язык наметывались, – всучил ему несколько мятых-перемятых рублевок.
– А я к тебе, Клишка, – обратился Михеич к Ежкову, – по делу.
– Знаю! – задорно ответил Климентий Федосеич. – Без дела ко мне только черти во сне приходят.
Они, приталкивая друг друга, вышли за дверь, а Клюха огляделся.
Каморка имела одно окошко, которое выходило во двор, где грудились, видимо, отслужившие свой срок машины с мятыми кабинами, какие-то котлы с битыми краями и прочий другой металлический и иной хлам. Особняком в углу двора штабелились свежеструганные, аккуратно сложенные доски. И среди этого множества равнодушно расхаживал пес с тусклыми глазами и понурым хвостом. В самой же комнатке было чисто, опрятно. Даже кое-где, видимо, шика ради, были приклеены фотографии голосисих девах, явно вырезанные из запретных заграничных журналов. И это все так не шло к образу самого хозяина каморки. Клюхе, к примеру, казалось, что Ежов безнадежно старый мужичишка, из тех блондинчиков, седина которых не сечет до самой могилы.
Тем временем Климентий Федосеич возвратился в дом, но без Михеича.
– Как они мне все надоели! – вскричал он.
Клюха не стал уточнять, кто именно, надеясь, что Ежков тут же разобъяснит. Но он ничего не объяснил. Только переспросил:
– Я чего-то запамятовал, как тебя зовут?
– Колька, – хмуровато ответил Клюха.
И тот вдруг шаловато, но довольно мелодично запел:
Ах, Коля, грудь больно,
Любила, довольно!
И во все время, что он проводил в разных расспросах или рассказах, Климентий Федосеич не давал покоя своим рукам. Что-то они постоянно делали, к чему-то себя ладили, не позволяя, однако, праздных жестов.
– Ну и что мы поделываем в мирском подлунье? – неожиданно выбившимся из своего образа вопросом поразил Ежков Клюху.
