– Ну вот видите, – развел тогда руками Чекомасов, – чуть выпьет Арсеша, и – тормоза на ноль!
А Гонопольский продолжал:
– Благодарность не должна быть бременем. Пусть тебе тот же Луканин, в чем я, конечное, оченно сомневаюсь, и что-то сделал доброго. Но нельзя же продавать душу дьяволу.
И уже адресуясь к ним двоим, к Марине и к нему, он произнес:
– Любовь – это дерзкая вещь. И чаще всего она граничит с вероломным самообманом. Потому надо вовремя распознать в простой хитрой продуманности жертвенную необузданность, которая и есть искомое душой чувство. Смоделировать любовь нельзя. Равно как не добиться, чтобы она вышла из привычки. Потому поговорка «слюбится-стерпится» насквозь фальшива, хоть и придумана народом.
И вот что еще бросилось в глаза Клюхе: Гонопольский умел слушать. Когда кто-то говорил, он замирал так, словно засыпал. А на самом деле мог воспроизвести все до единой интонации, не говоря уже о слове, произнесенном в ту пору, когда он вроде бы дремал. Тогда-то и рассказал ему Колька о Протасе Фадеиче Тихолазове.
– Вишь, фамилия какая – Тихолазов, – произнес Арсентий Спиридоныч. – Тихо – частушечкой да прибауточкой, – а в душу лезет.
Особенно ему понравились частушки, в которых дед Протас колхозных руководителей кроет:
Пред – за сердце,
Бух – за зад.
Разом охнуть норовят.
Каждый шепчет: «В кризе я».
Прибыла ревизия.
Или:
Что ни слово: хай и мат.
Не поймешь, что говорят.
Вышло ж тем не менее
Решение правления.
А об одной частушке он сказал так:
– Вот надо к чему прислушаться. А не рапорты гнать, как грешников в ад.
Частушка же та звучала так:
У колхозушки дела,
Как всегда ударные.
С голодухи умерла
Даже мышь амбарная.
А когда Клюха сказал, что дед свои частушки пишет на листках бумаги и развешивает по хутору, словно листовки, Гонопольский и вовсе радостно воскликнул:
– Вот это настоящий поэт! Из народа и – в народ!
Когда же Юрий Адамыч – в глаза – назвал его настоящим писателем, байку такую рассказал, препроводив ее присловьем: «Один только у нас тут был стоящий писатель – это Серафимович; и не потому что «Железный поток» написал». И поведал: вроде и приехал как-то в первую на Дону артель знаменитый земляк и спрашивает: «Ну как живете, станичники?» Те ему в ответ: «Да вообще-то жить можно. Только вот пахать-сеять не на чем. Трактор бы нам». Оторвал Серафимович четвертинку блокнотного листика и пишет: «Товарищ Калинин! Очень прошу выделить артели «Напрасный труд» трактор». И через неделю по их полям уже елозил колесник.
– Вот это истинный писатель, – подытожил свой рассказ Гонопольский. – А мы только делаем вид, что рука свербит. А как ее к чему приложишь, так и получается: если блин, то комом, ежели клин – то колом.
Но главное, чем окончательно покорил Гонопольский Клюху, это то, что он не только хорошо знает, но и состоит в дружбе с Евгением Константинычем Томилиным.
– Колоссальный человек! – сказал он о нем. – Умница и не задавун.
Но одно страсть как расстроило Клюху. Оказалось, Гонопольский жил не в Сталинграде, а в каком-то районе.
– Районствую, – сказал он о себе. – И ничего. Только, правда, живешь там, как в аквариуме, каждый твой шаг всем виден. Особенно, если он не очень твердой стопой сделан.
И еще одно запомнилось Клюхе. В ту пору, когда он пел Гонопольскому частушки, Марина откровенно скучала. Даже стала чуть приламывать губки, чтобы скорчить брезгливую мину. Тут-то ее и ущучил Юрий Адамыч. Они ушли в другую комнату и включили музыку.
