Волчий Сват - страница 48

– Ну я как всегда, – сказал, – то не вовремя, то некстати.

– Сей человек, – торжественно представил гостя Чекомасов, – поэт и прозаик (и я его больше люблю как романиста), Арсентий Гонопольский.

Гонопольский, однако, не подал никому руки, потому знакомство было несколько холодноватым.

– Это, – кивнул Чекомасов на Клюху, – Николай Алишашкин.

– Алифашкин, – поправил Колька.

Но Юрий Адамыч это его замечание оставил без внимания.

– А это… – начал было Чекомасов, но Гонопольский перебил его:

– Несравненная Марина, что стройней, чем балерина?

Клюха удивленно воззрился на Юрия Адамыча, словно он дал ему на сдачу фальшивую деньгу. Вскинула свою соболью бровку и Марина.

– Не считайте меня ясновидцем и пророком, – пояснил Гонопольский. – Вот я где, – и он протянул давешний листок, – прочел, кто такая Марина. Только непонятно, почему ты ее, Юра, сравнил с деревяшкой?

– С какой? – вырвалось у того.

– А с той, что «берегиней» зовется.

Марина, тлея щеками, на которых то и дело погуливали ямочки, улыбалась.

– Вот кто, – указал Чекомасов на Гонопольского, – от выпивки не откажется.

– Евстественно, – шаловато ответил он. – Живешь – выпить хочется, выпьешь – жить хочется. Цепная реакция.

Смотавшись на кухню, Чекомасов принес ту самую чекушку, от пития из которой отказались Марина с Клюхой.

– Ты лупу еще принеси! – попросил Гонопольский.

– Зачем? – явно понаивничал Юрий Адамыч.

– Да две вещи мне надо рассмотреть: что за посуду ты приволок и с какой отметки начинать думать, что она чем-то наполнена.

– Это Николишин малость не допил.

– Да, такая малость, что ничего не осталось. Хотя и этим можно двоих споить.

– Кого же именно? – неожиданно для самого себя подал голос Клюха.

– Комара и муравья. А таракан уже скажет, что мало.

Из возникшего было общего смеха вылущился голос Гонопольского:

– Где у тебя тут магазин, я схожу, пока вы коллективно обсудите, какой я великий и гениальный.

– Можно и я с вами? – вызвалась проводить его Марина.

– А это давай вот этих, – кивнул он на Чекомасова и Клюху, – ревнивцев спросим.

А когда за ними закрылась дверь, Юрий Адамыч сказал:

– Между прочим, его настоящая фамилия Пазухин, а Гонопольский – это псевдоним. И писатель он действительно не бездарный. Но шалопай. Это про него наш один товарищ Лев Николишин говорит, что он пьет все, что горит, а любит все, что шевелится.

– А где у вас магазин? – неожиданно спросил Клюха. И, прежде чем Чекомасов успел ответить, опрометью выскочил за дверь.

Тот день, а с того момента, как он канул в вечность, прошло порядочно времени, то и дело возникает в Клюхиной памяти. Потому как были в нем какие-то особо дорогие подробности, запомнить которые труднее, чем их почувствовать, но они-то и открывали картины совместного – хоть и короткого – бытия с этим разбросанно-несобранным человеком, коим явился их взору Арсентий Гонопольский.

– Каждый человек, – говорил он, – должен за что-то себя уважать, пусть это будет самая малая толика, но она честна и безобманна. Вот я очень неудобен для многих. Почему? Да потому, что всегда говорю то, о чем думаю. И мне безразлично, как ко мне будет относиться тот, кому я в глаза высказал правду. А так – с ума сойдешь, ежели будешь думать, о ком и что, да и где тоже, можно говорить.

Или еще такая фраза до сих пор преследует Клюху:

– Научиться быть великодушным невозможно. Вот он, – кивнул Арсентий Спиридоныч на Чекомасова, – вроде бы и широкий в общем-то человек, и не подлый, потому я его и люблю, но у меня в горле ужи со змеями в узлы вяжутся, когда он тому же Луканину ведет на гаремное уединение тех, кого он любит сам. И эту, – он кивнул на Марину, – он готовит все туда же.