– Но не подумайте, что я вам соперник, – продолжил Юрий Адамыч, – такой кваземодистый старик! Я просто явный вздыхатель, и не больше того. А ей нужен такой молодец, как вы. Кстати, мой друг Миша Луканин, знаете такого поэта? Так вот он зовет меня «мастером начального периода».
Клюха особо не воспринимал его лепетню. Он действительно, с позиции постоянно бдеющей ревности, пытался приглядеться к нему: пожиловат, малость присутулен фигурой и пригорблен носом; а вот глаза разрезно-распахнутые, где по черни плывет загадочная жуковатость зрачка.
– Марина не говорила, – осведомился Памятник, – что в массах я – Чекомасов? – и протянул свою мятую безвольем руку.
Клюха же не кинул его фамилию на клавиши своей памяти, чтобы уяснить, слыхал ли он ее раньше или нет, а продолжал размышлять о его глазах. Наверно, они могли понравиться Марине. Особенно тот магнетизм, который тлел в глубине их, когда он дурашливо кривлялся, старательно выкартавливая каждое слово.
– А сейчас я вас угощу чаем, – пообещал Чекомасов и вдруг вопросил: – А может, что-нибудь погорячее?
– Да не беспокойтесь! – взмолилась Марина. – Вы лучше почитайте стихи.
– Нет! – возразительно – этак поперечно – рубанул он ладонью. – По глазам вижу, молодой человек не против моего предложения.
И тут же на столе появилась чекушка, на дне которой, не больше, как на полтора пальца, зыбилась жидкость.
– А можно и мне тоже отказаться? – тихо произнес Клюха. – Я чай больше люблю.
– О! – восторженно воскликнул Чекомасов. – Марина, запомни этот час. Смотри, как это звучит: «Я вам водки налью!». А он: «Я чай больше люблю!»
А Клюха все продолжал следить за Мариной. По всему было видно, что она тут не первый раз, потому как запросто отыскала чашки, по краю выгрязненные какой-то никотинной коричневостью. И вообще вела себя с той простотой, с которой ведет хозяйка в собственном доме.
– Так как вас зовут? – тем временем обратился к Клюхе Чекомасов.
– Николай, – полубуркнул тот. – А по фамилия Алифашкин.
– Какая роскошная фамилия! – задивился Юрий Адамыч. – Али… но не «баба», а «фашкин». Это что-то от «шашки», наверно. Вы, случаем, не казак?
Клюха угрюмо кивнул.
– Меня тоже в казаки приняли. А потом я хорошо знал вашего одного писателя – Петрова-Бирюка. И вот мы как-то с ним по области ездили, так он меня все время просил: «Ну скажи обо мне, что я выше Шолохова».
Он сделал летучий передых и продолжил:
– И Серафимовича я знал. Бывало, в Москве, сидит на скамеечке, подремывает. Проснется и спрашивает у прохожих: «Как называется эта улица?» Ему ответят: «Имени писателя Серафимовича». Он улыбнется и снова засыпает.
Клюху удивляла «ртутность» Чекомасова. Был он постоянно какой-то неуловимо движимый, словно кто-то дергал невидимые нити, которые вызывали немыслимый жест или, скажем, какой-то уж совсем клоунский поворот головы.
Когда Юрий Адамыч в очередной раз упорхнул в другую комнату, Клюха осторожно спросил Марину:
– А что такое «берегиня»?
Та невидяще глядела на него какое-то время, потом с сердцем вопросила:
– Неужели ты даже этого не знаешь?
И в это время «в падучей» забился звонок. Он, как слюну, разбрызгивал трель, и Чекомасов со словами: «Сейчас, сейчас!» кинулся открывать.
