Не оставила решимость Клюху и когда он упругим шагом подходил к Маринину дому. Сейчас он поднимется на их этаж, позвонит и, коль выйдет Капитолина Феофановна, скажет, что пришел поговорить с ее дочерью. Если же откроет сама Марина, то он соврет, что сиюминутно уезжает и хотел бы сказать ей несколько слов.
Но о том, что на пороге может возникнуть сам Охлобыстин, у него и в голове не было. А случилось именно так.
– О! – вскричал Богдан Демьяныч. – Волчий Сват! Заходи, дорогой! В кон ты как раз заявился!
Клюха, хотя и переступил порог, все же, как суслик с перебитым позвоночником, чувствовал, что задняя часть находится где-то там, за дверью, и надо усилие, чтобы отпятиться назад, и что обездвиженность уже не даст возможность кинуть себя в полнокровное бегство.
– Ну давай, смелей! – подторопил его Охлобыстин и, видимо, чтобы не томить любопытством, почему Клюха явился вовремя, или, как тот выразился, в «кон», объяснил: – А мы как раз к твоему отцу ехать собрались. – И уточнил: – Всей семьей.
У Клюхи упала душа. Вот он и конец! Причем бесславный, даже в чем-то мерзкий. Заявятся они на кордон; там и станет им ясно, что Клюха не на гостевание уехал, а дал тягу из дома, и Марина тут же причислит его к компании Петьки Параши и Копченого, разыгравшей с ней тот самый спектакль со спасением, который был заранее отрепетирован и продуман.
И Клюха, как муравей, кинутый в огонь, перед тем как быть слизнутым пламенем, обнаружил в себе такую шустрость движений, на этот раз мысленных, что сам удивился скоростью просчитанных вариантов.
– Вы в район наш собрались, – уточнил он, – или именно на кордон?
– Да! – похлопал его по плечу Охлобыстин. – В Алифашкины владения.
– Ничего не получится, – сказал Клюха.
– Почему? – удивленно воззрился на него Богдан Демьяныч (женщины хлопотали где-то в глубине квартиры).
Клюха изобразил угнутую понурость и с фальшивой сдавленностью произнес:
– Дядя у нас умер. Мамин брат. Федор Степаныч Гуманков.
И, поскольку пауза могла оказаться бритвенно-острой, притупил ее еще одной подробностью:
– В Донбассе он живет. Точно только не знаю, то ли в Горловке, то ли в Макеевке.
– Значит, твои, – уточнил Охлобыстин, – на похороны уехали?
– Да.
– Богдан! – подала голос Капитолина Феофановна, услышав о чем речь. – Позвони им туда, вырази соболезнование.
– Ничего не получится, – на первоначальной заученности проговорил Клюха, не дав возможность и этой неожиданности повергнуть душу в окончательное смущение. – Они уже уехали.
– Тогда, – торжественно объявил Охлобыстин, – как говорят в авиации: «Отставить вылет!». Марина, – крикнул он дочери, – скажи Коле, пусть едет в гараж.
– Я тоже очень сожалею, – на мнучести, при которой, можно сказать, переливались все ее моклачки, произнесла она и выскользнула за дверь.
А потом было потчевание. Только не чаевное, как в тот раз.
– Богдан Демьяныч, – сказала Капитолина Феофановна, – без мяса и дня жить не может. Говорит, что это за мужик, что на свеколке да морковке существование свое длит.
С этими-то словами она и поставила на стол громадную дюралевую гусятницу, из которой так пахнуло вкуснятиной, что у Клюхи закружилась голова.
А через минуту Колька ощутил, что – не проглотнуть – кусок встал посерёд его горла. И он, боясь что-то сказать такое, что – по степени стыдности – будет гаже любого вранья, выхватился из-за стола.
– Что это с тобой? – поспешила за ним Марина.
