И он, как бы вспомнив, что за ним следят с берега и, что боялся больше всего в жизни, посчитают если не трусом, то «мастером начального периода», как сказал поэт Луканин о Чекомасове, и Клюха решительно шагнул к краю льдины. И, поскользнувшись, подкатился к самому ее краю, увидев глаза пожарного. В них бился огонь отрешенности.
– Бери веревку и отползай! – хрипанул тот, и Клюха, все еще держа одной рукой собачонку, стал медленно, усилием одного туловища, отпячиваться к центру льдины, где, по-змеиному вилюжная, уже разгрызала ее пополам лопина.
Остальное он видел, как в моментальном, то и дело притеняемом черной тряпкой показе кино. Вот мелькнуло лицо пожарного с рассеченным, кровенящим воду лбом, потом – отдельно выярчелись глаза Марины, словно на них было плеснуто невесть откуда вынырнувшим солнцем; потом, показалось, выглыбилась фигура неизвестно как оказавшегося тут Томилина.
Клюха не сразу сообразил, что усиленный рупором бубнеж относится к нему. И только опять же после воплевого голоса Марины понял, его просят обвязаться веревкой.
Неуклюже, так и не выпуская из рук собачонки, словно от нее зависела его дальнейшая судьба, Клюха сделал то, что велели, и после возгласа: «Держись!» даже и ойкнуть не успел, как оказался выхваченным с льдины и повисшим над раскачивающейся внизу лестницей.
Туда его опустили довольно бережно, а потом медленно начали подтаскивать к берегу.
Первым к нему подскочил старичок и чуть ли не силком вырвал упирающуюся и не хотевшую покидать своего спасителя собачонку. Потом подбежала Марина. Она, глотая слезы, только и сумела произнести:
– Как ты… смел?
Отупленно глядя вокруг, Клюха, однако, заметил, что Перфишки нигде не было. Равно как и не увидел он и Евгения Константиныча. Только по спуску натужно одолевала подъем явно его машина.
– Хорошо то, – выдрожал Клюха, как считал, уместную в данной ситуации шутку, – что хорошо кончается.
Но ему никто не ответил.
