Зато уже на второй день Клюха, встретив Марину, заметил, что к ней вернулось все прежнее: и вмерная веселость, и довольно бесшабашное шаловство, и, главное, та улыбка, которая плодит на щеках такие симпатичные ямочки.
Нынче же, в эту, как бы сказал Перфишка, «лунявую» ночь, Клюха впервые в жизни ждал назначенного накануне свидания.
Марина так и сказала, вернее, пропела:
– Приходи на свиданье, только без опозданья.
И он пришел. Когда она велела. Только Марина почему-то в назначенный час не явилась. И вот теперь, изнемогая под всевидством луны, Клюха ходил вокруг да около ее дома, то и дело задирая голову на окна их квартиры, в которых, перемещаясь из одной комнаты в другую, неприкаянно бродил свет.
А когда он, наконец, погас и Клюха засобирался уплестись восвояси, до его слуха долетел смех Марины.
Присев все за тем кустом, за которым он обычно коротает свое ожидание, он увидел две в обнимку приближающиеся фигуры.
– Ну довольна ты временем, что провела со мной? – спросил Перфишка.
– Весьма! – ответила Марина.
– А когда мы с тобой встретимся еще? – с известной Клюхе игривостью, спросил Мордяк.
– Никогда! – просто ответила Марина.
– Почему так жестоко? – полюбопытничал Перфишка.
– В каком смысле?
– Во всех. Хо-хо! – всхохотнул Мордяк. – У нас в хуторе говорят: «Обманула: дать дала, а замуж не пошла!»
– Пошляк! – бросила Марина и направилась в свой подъезд.
Наверно, это все же была ничья.
Хотя после первого же удара, которым Клюха подавил самодовольную улыбку на морде Перфишки, он оказался на земле. Вернее, не то, что упал, а как бы споткнулся, что ли, приземлившись на колени.
И пока он вставал, вернее, вскакивал, Клюха успел еще один раз достать его левой, в которой был зажат камень.
Этот удар пришелся вскользь, и, провалившись после его исполнения, Клюха сам оказался на карачках. И тут Перфишка ломанул его под дых ногой.
Луна сперва метнулась, потом задвоилась в глазах от следующего, на этот раз в челюсть, удара.
Но с непостижимостью, которая свойственна только тогда, когда подожжена ревностью, Клюха вскочил и снова кинулся на своего врага.
На этот раз они сцепились, норовя схватить друг дружку за горло.
– Сука вечная! – хрипел Перфишка. – Из-за этой вонючки, падаль, на друга руку поднял.
Клюха не отвечал. Ибо во рту у него перекатывалась то ли слюнная, то ли кровавая солоноватость, и он боялся, выплюнув ее, показать своему противнику, что если не повержен, то довольно значительно поврежден.
И вот в этой-то возне и возникли признаки той самой ничьей, потому как руки у них все вяли и вяли, и для того, чтобы воззвать для драки новые силы, нужна была более значительная злость. Но ее у Клюхи не было. Ибо звенело в ушах и гудело в голове. И во рту все еще перекатывалась непонятная соленость. И только нащупав языком в ней что-то инородное, Колька понял, что это разбитый зуб.
Но и это открытие не прибавило злости. Словно ее запас был вложен в те полтора удара, которыми поверг Клюха Перфишку. Почему – полтора? Да потому, что только первый можно было причислить к разряду стоящих. А второй годился быть оцененным, как половинник.
Тяжело дыша, они сидели друг против друга.
– Она же простодырка! – сказал Перфишка. – Чего ты к ней прилип, как банный лист к заднице?
Еще не отплюнувшись, Клюха молчал.
– А вообще-то, может, и все правильно, – вновь заговорил Мордяк. – Даже гордиться можешь этим. Она на тырляке о тебе вспоминала. Несколько раз меня Колей назвала.
