Но такого молодца лесхоз не прельщал, потому и боговал в нем этот чертов Перфишка – «вожный парнишка», как о нем соскладушничал дед Протас Фадеич Тихолазов – известный частушечник и пересмешник.
Второй же, если повести счет мечтам Клюхи, была такая. Вот вырастит он сам, сил поднаберется, в кулачной науке поднатореет и тогда вызовет «на любка», то есть на прилюдную драку без последующего зла, Перфишку. И конечно же одолеет без особого труда, великодушно простив его за все ранее содеянные грехи и прегрешения.
В ту пору, когда Яков Фомич рыбачил, а Перфишка, простонародно говоря, хотя и небезобидно, но шалыганил, Фаина-Клара этак патентованно скучала.
– И ни на чего-то мои глаза не глядят! – причитала она, жалясь сестре на свою пресную жизнь. – У него на уме, – намекала Фаина на мужа, – работа да рыбалка, а на третьей «рэ» его уже не хватает.
– На какое же? – любопытничала мать.
– На развлечение. Потому и сохну-вяну я с ним, как цветок, который поливать забывают.
Если честно, у Кикилии Якимовны, конечно, тоже жизнь, как она считает, если и сложилась, то в пирамиду из кизяков. Именно так летуче сказал об этом Денис Власич. Ох и умный он человек! А какой мужчина! Картинка да и только! Одни усы невиданной красы! Но, как частушничает дед Протас, «строга межа до первого дележа». Окажись Денис Власич, скажем, в роли супружца, еще неизвестно, как себя повел бы. Ведь слухи-то не дохнут с голодухи: все новыми прознаниями полнятся. Говорят, что от Вычужанина три жены сбежали, даже своего добрачного шмутья не захватив.
Словом, кордонная жизнь об ту пору, о которой пойдет речь, была наэлектризована, как шерсть на загривке у кошки, только тронь – искрами забрызжется.
В то же время, когда взрослые хмелинно вызревали всяк для своей глупости и бездумного поступка, Клюха то и дело уличал себя в наивной простоватости. Ему постоянно казалось, что все его дурят, а то и откровенно потешаются над ним. Потому старался меньше попадаться на глаза равно как и родителям, так и гостям, и большую часть бездонного летнего времени проводил в лесу, метя своим вниманием то, что взрослыми наверняка не было бы даже замечено.
Например, – днем-то! – нашел он гнилушу. По запаху. А когда сунул ее за пазуху и там притенил так, чтобы создались сумерки, то увидел то самое свечение, которое по ночам рождает в душе страх и благоговение.
Неожиданно напоролся он и на легушачий инкубатор – маленькое высыхающее озерко, в котором можно было проследить, как головастики превращаются в лягушат. Правда, мелконьких, как бородавки на лице тетки Флахи, сестры отца, у которой во время учебы в хуторе квартирует Клюха.
Совершил бы Колька и еще какое-нибудь открытие, да неожиданно набрел на чей-то смехливый говорок. Мужской басок то и дело женским похихикиванием перемежался. Отвел Клюха потихонечку ветку, что погляд застила, и обомлело расслабился. На поляночке, этакой аккуратненькой, как на картинке, сидела, приобняв колени, тетя Фаина, а рядом, улегшись во всю длинноту своего несуразного, как все время Кольке казалось, тела, простирался Перфишка. Наверно, он изображал из себя Мухтара, потому как похрипывал, а Фаина поласкивала его невесть где сорванным городским цветком.
И в это самое время до слуха всех троих донесся голос Якова Фомича, явно не вовремя возвратившегося с рыбалки. Он кликал Фаину чужеватым именем Клара. Причем был совсем недалеко от того места, где затаенно прижухли Фаина и Перфишка. Клюха же не чувствовал себя в чем-то виноватым, потому едва сдержал в себе порыв, чтобы, вроде бы не видя этих двоих, откликнуться на зов Якова Фомича, чем и обнаружить уединившихся тут бессовестников.
