– Папа, я сильная, – проговорила Мари, стараясь голосом не выдавать своего возмущения – но это у нее получалось из рук вон скверно. – Самое страшное уже случилось – к чему молчать?
– Ты не понимаешь, – генерал Раевский, совладав с собственной давящей болью в груди и головокружением, последнее время уже не пугавшими его, взглянул в глаза дочери, две черных провала, и заметил, что слишком она похожа на свою мать – как и большинство его детей, в которых его черты словно растворялись без остатка, никак себя не проявляя. – С твоим мужем случилось то же самое, что и с Катиным Михаилом. Его арестовали и доставили в Петербург.
Мари посмотрела на отца недоверчиво. Внутри нее еще держалось недоверие к его словам. Арест… «Пестель арестован» – и жар камина, и бумаги, превращающиеся в пепел, и отъезд. Раз Пестель – друг и сослуживец мужа, то это значит, что и муж причастен, да и Михаил – тоже друг, мало того, что родня. Словно молния, зажегшая сухой ствол дерева, заставила пылать весь лес…
– За что? – только и проронила Маша.
– Мне и самому хочется это знать, – Раевский намеренно умолчал, что ему всегда было известно, за что осуждены его зятья. – Происшествие в Петербурге при переприсяге, раскрыли некий заговор, стоявший за этим происшествием, туда втянут был, помимо всех прочих, твой муж.
Так значит вот что стояло за его продолжительными отлучками. За его рассеянностью и невниманием. За его внезапными вспышками и попытками уклониться от откровенных разговоров. Заговор.
– Что нам делать? – Мари снова пыталась осознать слова отца, привыкнуть к той правде, которая свалилась на нее как снег на голову. Нет, право, известие о смерти Сержа она бы перенесла куда легче. Смерть ожидаема. В жизни офицера она неминуема— Мари убедилась в этом еще в раннем детстве, когда отец уехал на поля сражений, когда его привезли опасно раненного, без сознания, в жару и бреду, и мать в какой-то момент уже не скрывалась, не боялась произносить страшное слово. И Серж, как боевой офицер, также получавший ранения на полях сражения – она помнит эти шрамы, и под ребрами справа, и на ноге пониже колена, – за них зацепляется рука во время ночных объятий, за них случайно зацепляется взор при переодевании – мог встретить смерть и уйти с ней. В жизни Мари наступил бы траур, но возникла бы определенность. А нынче все еще более запутанно.
– Просить, хлопотать, добиваться, – отвечал отец устало. Он уже повторял эту фразу своей самой старшей дочери, и надеялся, что Мари окажется не такой настойчивой, удовлетворившись объяснениями Саши.
– Тогда я поеду в Петербург… – проронила Мари растерянно.
– Вторая такая нашлась, – со внезапной жесткостью ответил отец, отворачиваясь от нее в профиль. – Оставь это мне. Я хоть чего-то для них стою покамест… Послушают. Да, и кстати, у твоего супруга родни полон дом, важняк на важняке едет и важняком погоняет. Пусть уж хлопочут за сынка, как только могут. Не твое дело, поняла?
Мари опустила голову, пораженная язвительностью слов ее обыкновенно доброго – по крайней мере, к ней – отца. Сейчас интонацией и словами он слишком напоминал своего старшего сына и ее брата, того самого, кто говорил про Молдавию и секретнейшие поручения, выполняемые там Сержем.
Генерал, смягчившись, с сожалением поглядел на сгорбленный, излишне тонкий силуэт дочери, той самой, по поводу которой он питал столько надежд, которой всегда желал беспечной, беззаботной участи, – настолько, насколько могла позволить жизнь, всегда безжалостная к юным и наивным, к открытым и доверчивым. Но нет – семейное проклятье, прошедшее через его собственную жизнь, передалось и детям, и им придется нести крест. Пусть же Машин крест, раз уж он ей отпущен на долю, окажется полегче.
