Соседи из барака
Слыхали, как я плакал.
Слезою каждый взгляд мерцал:
Глаза – раскрытые сердца.
А мама:
– Сыночек, глазки закрывай,
Послушай песенку про рай.
Ты помнишь, дядя Вася
Однажды домик красил?
Потом вы плыли на бревне
К прекрасной, сказочной стране?
Не зря для вас он так старался,
За рай земной ведь он сражался,
Ведь красным конником он был,
Он у Будённого служил,
За рай тот многих погубил…
Я маму, слушая, не слышу.
Шуршат в углу барака мыши.
В мозгу больная круговерть:
В тенях барака вижу смерть.
Гляжу я в мамины глаза:
Что в утешенье ей сказать?
Я всем усилием души
Стараюсь боль свою глушить:
Смеюсь сквозь слёзы, но невольно
В движенье вскрикиваю болью.
И вижу: каждая слеза —
Удар по маминым глазам,
При каждом стоне, мне казалось,
В тоске душа её сжималась.
И я от страха цепенел,
Зажав дыхание, терпел.
А мама мне в тиши ночи
О душ бессмертии журчит,
О том, как Божий сын Христос
Всем нам спасение принёс,
Во имя нашей жизни вечной
Он принял муки человечьи.
И я, как Он, хотел терпеть,
Прогнать больную круговерть…
Ведь боль моя – для мамы смерть…
И в эту смерть мне как не верить?
Ведь умерла подружка Вера.
В мороз, в метель малютку белокурую
Тащили мы ко мне с температурою.
Я за значок, казалось мне, красивый, красненький,
Для кукол трём своим подружкам, трём сестричкам,
Резал галстуки,
На рынке мамой выменян запас для юбки.
Как Верочка смеялась! Веселилась!
Розовели щёчки, губки.
И хоть потом от мамы мне досталось,
Но всё же с мамой мы решили:
Что за малость
За то,
Чтоб Верочка в конце печальной жизни
Насмеялась!
И как от слёз барак,
От горя не ослеп,
Малютку видя в кружевах
(Обмененных на хлеб)?
Сидела в изголовье
Верочкина мать,
Глаз с дочки не сводила,
Ей галстучную куколку
В гробик положила.
Частицу моего ей положила «я»…
Вина моя! Вина моя…
Всю жизнь не лажу я с собой —
Ложусь с виной… Встаю с виной…
Я плакал от тоски великой,
Но мама предлагала
Обратиться к Лику:
Встань на колена, помолись.
Мы все грешны. На Бога положись…
Однажды Настенька
(Так звали мать покойницы)
Прижав меня, просила успокоиться:
Болела Верочка. Тут нет ничьей вины.
Но грезились мне гроб, проклятые блины…
Я всю картину ясно вижу.
С тех пор я поминанья ненавижу…
В углу барака виделась печальная луна…
В душе звучала Изина струна…
Под этот лунный перезвон
Ко мне спускался сон…
И мамочка со мною засыпала.
Но всё ж потом бесед своих не забывала.
Сквозь сон мне будто напевала:
Ты помнишь, к раю коммунизма плыл весь двор:
И хрюканье, и лай, и птичий хор,
Красавец Изя, Брана, хрюшка Машка,
В траве кузнечик, мелкая букашка,
И дворник злой, смешной беляк-холоп,
И даже таракан, и просто клоп.
Уж коль серьёзно дядю Васю слушать,
То в рай стремятся те,
Кто просто хочет кушать.
Зачем тогда и рай?
Наполнил сыть свою —
Вот и считай,
Что ты в раю.
Но мама, видно, сильно ошибалась,
Когда смеялась.
Хоть я в то время и ребёнком был,
Но много наблюдал
И обо всём по-своему судил.
И хоть болел я,
Труден был мне разговор,
Но мысленно вступал я с мамой в спор.
И, чем слабее мне казалось мамино здоровье,
Тем спорил я ожесточённей.
Я за неё сражался:
Мамочка, живи, не умирай!
Я ненавидел мёртвых рай!
Однажды мне отец всё просто объяснил:
Мол, бабушкин и мамин рай —
Для тех, кто смертию почил.
С тех пор я, хоть для умерших, как Изя или Вера,
Рай в небе признавал,
Но для живущих, дорогих безмерно,
Упорно отрицал.
Опять-таки – отец:
– Ты хочешь умереть,
Чтоб рай небесный посмотреть? —
Вопрос настолько был ужасен,
